В любой сувенирной лавке Италии среди бесчисленных колизеев, падающих башен и монализ висят фотографии кинозвезд. Тех, кого итальянцы считают лицами Италии. Иконические, в точном смысле слова, образы. Эффектные, тонкие, яркие.

Марчелло Мастроянни, мягкий и отстраненный. Софи Лорен, ослепительная и властная. Клаудия Кардинале, принцесса пантер и леопардов. Витторио де Сика, добрый синьор. Тото, развинтившаяся марионетка. Чуть реже — Анна Маньяни: она мадонна, она вообще мама, а с этим в Италии строго.

И еще одно лицо. Совсем другое. Ни красоты, ни властности, ни эффекту. Большое, нелепое, пухлое, щеки да губы. Телячье какое-то.

Недаром Феллини, сделавший когда-то его звездой, свой второй с ним фильм назвал «I vitelloni». Традиционно переводят как «Маменькины сынки». Точнее — «Лоботрясы». Но можно и буквально: «Телята». Даже так: «Телятища».

Альберто Сорди. Шестьдесят лет в кино. Двести ролей. Аттестуется комиком.

Кому и «Шинель» комедия.

Ах, да что там, — ну конечно же комик, как есть комик. Трус, балбес и бывалый в одном лице. Рохля, недотепа, нескладеха, слабак, губошлеп, хлопотун, путаник, нытик, плакса, надоеда. Фитюлька в теле увальня. Если и Башмачкин, то пополам с Ноздревым. Очень предприимчивый, очень робкий. Из тех, что вечно раскатывают губу и неизменно остаются на бобах. Ни один герой Альберто Сорди так ни в чем и не преуспел, а ведь как пыжились, как старались, как мудрили. И лотерейные билеты покупали, и хитроумные планы обогащения разрабатывали, и с писаными красотками уединялись в полусумраке, и даже лучшим одеколоном, чтобы решительно наконец потребовать повышения, прыскались. Ничего не помогало. Неизживаемая, фатальная заурядность. Концы с концами всегда удавалось свести, впритык, но удавалось, — хоть и потерпев поражение, сокрушительное и окончательное, герои Сорди все равно оставались шестеренками социального механизма и должны были крутиться дальше. Им никогда не выпадало достичь краха настолько окончательного, чтобы больше не надо было платить за свет. Даже этой милости они были лишены. Даже для этого они были слишком заурядны.

Феллиниевский «Белый шейх» (1952), в котором кинозрители впервые запомнили Сорди в лицо, стал его двадцать пятым фильмом; до того он был известен им преимущественно на слух. Сын римского профессора музыки, коренной трастеверинец, в детстве он пел в хоре Сикстинской капеллы, когда голос сломался на бас — перебрался на оперную сцену. В 16 лет втайне от родителей записал пластинку детских басен и на вырученные деньги рванул в Милан поступать в актеры. Поступил, год спустя начал потихоньку сниматься, но этого пока никто не заметил, а вот что начал дублировать голливудские фильмы для итальянского проката — заметили, и еще как: Оливер Харди, Джеймс Стюарт, Энтони Куинн, Роберт Митчум — все они в ближайшие двадцать лет говорили голосом Сорди. Будучи в 1940-м призван в армию, оказался в полковом оркестре. По окончании войны пошел на радио, где уже через два года получил собственную авторскую программу, а также множество восторженных почитателей (вроде Витторио де Сики). Овладел множеством диалектов. Профессионально играл на мандолине и гитаре, потом еще и сочинять стал. Короче, жить бы да поживать. Но тут Феллини нацепил на Сорди тюрбан. И тот вдруг стал кинозвездой.

Экранный персонаж Сорди со временем, вообще говоря, менялся мало, — все тот же несуразный, хлопотливый, растерянный детина с крупным, рыхловатым, чуть бабьим лицом, — а вот время менялось. И всякий раз Альберто Сорди — неведомо как, всего лишь чуть-чуть перетягивая колки своей техники — умудрялся выглядеть пародией, печальной и едкой, на ту эпоху, в которой ему с его героями доводилось оказаться. Пятидесятые выдвинули на первый план прекраснодушный пухлогубый инфантилизм в духе Мастроянни или Джеймса Дина — Сорди заземлял его, лишая полета и налета «весенней свежести» и превращая самозванных принцев в хлюпиков, уповающих на лотерею. Шестидесятые воспели всеобщую любовь и свободу грез — и вот герой «Дьявола» честно отправлялся в развратный Стокгольм, а замухрышку-провинциала из «Учителя из Виджевано» посещали такие видения, что куда там нововолновой молодежи, будь то Харри Мюнтер или уорнеровский Морган… Толку-то. Шестидесятые со своим интеллектуализмом тщились объяснить и понять все — что ж, герои Сорди тоже все понимали. Только вот самоутверждения им это как-то не приносило, и свободы все не перепадало. Проложив границу между десятилетиями великой «Большой войной», комическим эпосом о Первой мировой, Сорди на свой лад воспел смехотворность и безгеройность наступившего тогда двадцатого века. И так ни разу и не позволил себе в них усомниться. Ни до, ни после.

А вот в семидесятых Сорди оказался дома. Эпоха свинцовых мелочей жизни, эпоха Чехова и Стивена Кинга сулила каждому свой ад — маленький, частный, укромный. Этого ли изнывания от беспробудных буден не сыграть Сорди? Но и тут он извернулся, найдя у времени изнанку: там, где герой Филипа Нуаре в эмблематичном для десятилетия «Часовщике из Сен-Поля» терял сына, обнаружив, что тот стал террористом, герой Альберто Сорди в «Маленьком-маленьком буржуа» (ну или, чего уж там, «обывателе»), потеряв сына, обнаруживал, что — мало-помалу — становится террористом сам. Обнаруживал в себе способность к мести, к пыткам, к убийству. Ад, который четверть века носили в себе его хлюпики, срезонировав с эпохой, выплескивался вовне — и переставал быть смешным. Точнее, переставал таким казаться. Быть-то он им, знаете ли, и прежде не был. «Я просто играю обычных людей, — сказал однажды Сорди, — и рано или поздно становится смешно». Семидесятые внесли уточнение. Рано или поздно перестает быть смешно.

В свой собственный укромный мир Сорди не пускал никого. Как и большинство великих комиков, был замкнут и ревниво оберегал личные границы. Будучи правоверным католиком, так и не обзавелся семьей — ни детьми, ни хотя бы женой. По легенде, когда один из приятелей спросил его, когда же тот сыграет свадьбу (а в пассиях у знаменитого итальянца недостатка вроде бы не было, от неутомимой Ширли МакЛейн до персидской царевны Сорайи), тот скорчил одну из своих знаменитых жалобно-испуганных гримас и воскликнул: «Чтобы я привел незнакомку к себе в дом?». Дома звезд не бывает; дома все люди маленькие. И этот лотерейный билет, брачный, Сорди приобрести так и не рискнул. Блистал на людях, жил в уединении, трудился как одержимый. На его похоронах присутствовало четверть миллиона заурядных человек.