Выставка в Доме Радио как будто бы должна быть интересна уже в силу того, что Родченко — из тех самых авангардистов, без которых нет ни искусства двадцатого века, ни contemporary art. Его фотографии всемирно известны. Его конструктивистские объекты украсят коллекцию лучших художественных музеев мира. Его раннесоветские дизайнерские проекты ценятся наравне с Баухаузом. Ну а отечественные искусствоведы особенно любят то, с чего он начинал как художник, еще до того, как научился пользоваться фотоаппаратом. Вездесущий, модный, неутомимый, он и в фотографии кажется заряженным неиссякаемой энергией современности. Его снимки даже сегодня, когда фотографировать не способен разве что домашний хомячок, да и то наверняка опытные инструкторы научат и его, привлекательны особенной витальностью, жаждой быть в средоточие жизни. Этого драйва нам, пожалуй, недостает и в современном искусстве, и в обыденности. И мы как будто должны были бы подзарядиться им у Родченко, тем более что его работы традиционно экспонируются беспроигрышно — он художник музейный, герой больших солидных выставок или дельных, продуманных проектов.

Вот и нынешняя выставка в Доме Радио представляет союз Still Art Foundation и Центра фотографии имени братьев Люмьер — двух ведущих российских институций, работающих с фотографией двадцатого века и современным искусством, экспериментирующим с фото. Казалось бы, какие тут могут быть вопросы? Все путем. Разве что можно было бы обсуждать то, что отпечатки сделаны с оригинальных негативов Родченко в 1994-м. Стоит ли в таком случае акцентировать внимание именно на Родченко? Ведь не оригиналы показывают в Доме радио. Это обстоятельство, хотя и требующее, чтобы о нем было сказано отдельно, тем не менее не представляет собой неразрешимую проблему. Разве так прежде не случалось и с работами фотографов, живших сто лет назад, и даже с нашими современниками? Оригинальные отпечатки великого Эжена Атже увидеть непросто. Выставляются часто снимки, проявленные не самим художником. Даже многие сохранившиеся до наших дней работы Бориса Смелова, которого в Петербурге/Ленинграде знали как Пти Бориса, были сделаны не самим мастером. Так что в этом отношении интересно в том числе то тщание, с которым в середине девяностых воспроизводилась манера Родченко, притом что удалось все сделать довольно-таки точно. Как бы то ни было, все эти обстоятельства — привходящие.

Ретроспектива Родченко наводит на другие размышления, и их выставочному проекту в Доме Радио недостает.

Смотря на вынесенный на постер образ пионера-трубача, на молодых крепко улыбающихся физкультурников, на всех этих советских людей, шагавших в ногу со страной, строившей социализм, или оказавшихся попутчиками для тех, кто самозабвенно шел к светлому будущему, невольно думаешь: «Какая же все-таки это дикость!» Разумеется, двадцатые и тридцатые, на которые приходятся самые известные и, пожалуй, лучшие снимки Родченко, романтизируются и воспеваются как энтузиастическое время и редкие годы, когда авангардистам посчастливилось обрести себя, хотя бы на непродолжительное время, в труде со всеми сообща и заодно с правопорядком. По большому счету это так. Но как же все-таки быть с некоторыми деталями? Вот знаменитый портрет Осипа Брика, публикующийся уже сто лет во всем мире. Разве историки не пишут о связях Брика с ЧК? Вот Николай Асеев — большой поэт, ставший советским чиновником от литературы, которому приходилось подписывать по долгу службы письма осуждения и следовать партийным циркулярам. Вот Алексей Крученых — буян-будетлянин, «рыцарь бессмыслицы», оставшийся не у дел в расцвете лет, поскольку футуризм был оперативно снят с повестки дня еще в тридцатые. Сложно видеть в этих фотографиях, как предлагают нам устроители выставки, именно яркие образы бурной повседневности. Жизнь в те годы несомненно бурлила. Однако ведь эти снимки травматичны. Родченко, конечно, тоже натерпелся от идеологических проработчиков, которые несколько раз пытались выявить в нем чуждого молодой советской республике элемента. Это не возымело успеха, да и насколько он был чужд советской жизни, воспевая лагерную стройку Беломорско-Балтийского канала? Он участвовал как фотограф и художник в работе над знаменитой монументальной книгой-альбомом «Беломорско-Балтийский канал». Читая его парижские дневники, публиковавшиеся с пылу с жара в «ЛЕФе», поражаешься тому, сколь естественно для него было демонстративное неприятие Европы и кичливая гордость гражданина СССР.

Выставка также обыгрывает то, что в здании Дома Радио в двадцатые был Пролеткульт. Так ведь и эта история не без подробностей. Сам проект Пролеткульта был взят большевиками на вооружение без лишних согласований с его автором — писателем, врачом и мыслителем-утопистом Александром Богдановым. Об авторских правах тут долго не дискутировали. Конец же советского Пролеткульта был бесславен: он был бесцеремонно расформирован по партийному постановлению на волне советизации культуры в годы первой пятилетки.

В общем, выставка, как говорится, наводит на размышления. Причем размышления вовсе не о том, как фотографии удается быть в средоточии бурной жизни и заразительно рассказывать об этом на изобретаемом на ходу, экспериментальном языке. Как некоторым другим авангардистам, Родченко посчастливилось быть в гуще событий, но его история интересна все-таки не именно этим. Упоение современностью сопряжено здесь то ли со слепотой, то ли с безразличием, то ли с одержимостью тогдашней жизнью, без которых были невозможны фотосессии на Беломорско-Балтийском канале, да и сама эта эпоха. Об этом говорят нам снимки, пусть сделанные уже в середине девяностых, но не утратившие от этого силы убедительности исторического свидетельства.