— Сейчас эта связь значит для меня больше, чем значила раньше. Моя юность пришлась на перестройку — то есть на время, когда Бродский стал известным, так сказать, всенародно. Когда я поступила в МГУ, мои сокурсники говорили: «Боже, ее родители знали Бродского! И стихи им посвящены!». Меня эта ситуация очень нервировала — мне хотелось, чтобы меня любили за то, какая я, а не за то, какие у меня родственники. Вообще это странно — быть неким «наследником». У нас дома висела известная фотография Анатолия Наймана с Анной Ахматовой в Комарово, и одна девочка, посмотрев на нее, сказала: «Ой, а Толя, наверное, и с Блоком был знаком?». И так начинаешь быть наследником всех — там уже и Лермонтов подгребает.

Это чувство укрепилось моей встречей с Бродским и Марией в 1992 году в Нью-Йорке. Они были невероятно гостеприимны — водили в китайские ресторанчики, поили итальянским кофе. Но как-то по ходу разговора мы оказались несогласны буквально во всем. От политических взглядов (у меня были левые) до «версий» прошлого. Разговор стал напряженным. И как-то я внутренне хотела от всего этого отстраниться. Включая даже стихи.

Но некоторое время назад я от такого специального отстранения перешла к восхищению. Идеологическая «демонстрация» стала куда меньше для меня значить. Я в нем вижу (вернее чувствую) прямой гений. Он особенно чувствуется в ранних, не таких вроде бы «умных» стихах. Я вообще люблю стихи, которые легко читать вслух, — они предоставляют для этого широкие возможности.

— У нас в дома всегда стояли ардисовские книги Бродского, и он был, что называется, household name. Но такого трепета, как у многих современников, у меня не было. Долгое время меня нервировало отношение к Бродскому как к «последнему поэту». Многие мои друзья писали превосходные стихи — Тимур Кибиров или Гриша Дашевский, — и почему я должна была обязательно считать, что Бродский в 150 раз лучше? Но не так давно — не с приходом в музей, хотя с приходом в музей я очень много перечитываю Бродского и пленяюсь им больше и больше, — я по-новому к нему пришла. Я согласна с Григорием Дашевским, который в статье «Как читать современную поэзию» говорит о Бродском как о последнем романтическом поэте. Сейчас принято считать Бродского высокомерным поэтом. Даже памятник, который ему в Москве поставлен (плохой, на мой взгляд), презентует его как очень высокомерного человека, как такого одиночку, стоящего где-то над плебсом. Но на самом деле, мне кажется, его подход романтический — это некий байронизм, переработанный множество раз: он говорит о том, что каждый человек — это бездна: поэт — бездна, и читатель — бездна, и вот он говорит об этой бездне. Это понимание себя как мерила всего, мне очень близко. Хотя такой авторитет, как Роман Давыдович Тименчик, со мной не согласен относительно меренья стихов по близости себе. Он считает, что стихи не бывают «про меня», стихи пишутся не для такого вот совпадения чувств, а, говоря условно, для Бога. Соотносимость человека с поэзией не очень сейчас уважаемая вещь, но для меня важная. Особенно мне нравится то, как Бродский умеет говорить об опыте несчастной любви. Что мы будем себя обманывать — состояние влюбленности, и особенно брошенности, в общем-то, только в стихах описать и можно. И как это сделать лучше, чем в «Ниоткуда с любовью»?

— Если отойти от конкретных биографических вещей, это стихотворение о той пустоте, которая остается в душе, когда умирает любовь. Бобо — это маленькая боль. Это не мое какое-то открытие. Так сам Бродский говорил. Я, например, это прекрасно помню: у меня в юности была несчастная любовь, и я с этой болью почти свыклась — у меня всегда где-то в груди немножко болело. А потом боль выветрилась, и на ее месте образовалась пустое место. Прямо ощутимое. Вот ровно так, как в этом стихотворении. Для меня это было в некотором смысле хорошо — я ощущала эту пустоту как место не-боли. А для Бродского эта пустота продуктивна. Из нее растет поэзия: «И новый Дант склоняется к листу и на пустое место ставит слово». И даже не сама любовь к Марине Басмановой, а боль от этой любви, уже когда она стала измельченной, даже это чувство не сравнится ни с какими романами, которые в его жизни будут. Хотя я думаю, что в словах «Кики и Зизи» зашифрована конкретная женщина и, наверное, ей это было не очень приятно. Но это поразительно точное описание того, что происходит со страдающим разлюбленным человеком.

— Наш музей гораздо больше посвящен поэтике Бродского, чем его биографии. «Полторы комнаты» — это не столько место, где он жил, сколько литературный факт — и связанный с прекрасным эссе, и в то же время это место, где он написал, например, «Рождественский романс» или «Не выходи из комнаты». Сам по себе дом Мурузи, то, где он расположен, то, как выглядят комнаты, вид из окон — все это очень важно для русской культуры. Мы бы, наверное, обожали любую комнату, где он жил и писал наши любимые стихи, но то, что эта комната именно такая, с невероятным декором, и ее соединение с тем, что он там написал, — это довольно важная вещь.

Как бороться с тем, что люди хотят знать подробности? Я в детстве часто бывала в Переделкине на даче Корнея Чуковского. Там тогда жили его дочь и внучка. И вот, приезжали автобусы с туристами, и они начинали спрашивать: а сколько у вас здесь соток? А редиску то он сажал? А почему у него висит пальто какое-то иностранное? Да я и сама, придя в музей-квартиру Эдит Пиаф, начинаю пристально смотреть, какие у нее были шмотки. И что же, стоит меня выгнать, оттого что я смотрю на платье от Кардена, а не думаю о величии ее песенного таланта? Это нормально.

— В нашем случае никакой мемориальной мебели не было и нам пришлось придумывать что-то другое, а не оберегать прижизненный интерьер писателя. Ровно поэтому наш музей, мне кажется, и получился таким… Можно я прямо скажу? — таким прекрасным. Обычно в России и за рубежом мемориальные музеи похожи на музеи мебели, в которых смотришь на все и думаешь: «Как у них удачно вот этот столик на этом коврике и лампа вот так висит — я у себя тоже так сделаю». Получаешь огромное количество советов по декорированию, когда ходишь по таким музеям.

Сделать музей про то, что человек сделал, про смысл его, извините за выражение, творчества — сложнее. Музей не может быть просто сохраненным интерьером.

— Есть одна важная вещь: очень часто дома-музеи производят совершенно обманное впечатление того, как люди на самом деле жили. Например, человек приходит в Фонтанный дом, экскурсовод начинает ему рассказывать про безбытность Ахматовой, про то, как ужасно она жила, а тут он видит флорентийский ларец XVII века, какое-то поразительное кресло и картины в рамах, и кажется, что это все совершенно роскошно. В музее не может быть грязи, тараканов и мышей, а у людей они были. Что делать с этим?

Или, вот, другое. Шкафы, которые Бродский описывает в «Полутора комнатах», невероятные буфеты, напоминающие Нотр-Дам де Пари, эта вся резьба и т.д. — это же вообще не Бродский. То, что у его матери (прекрасной и им очень любимой) был такой вкус, сообщает нам что-то об обстоятельствах его юности, но не о нем самом.

Как создать баланс между омузеенным бытом и смыслом? Это огромный вопрос.

— Есть большое для нас везение в том, что Бродский жил в этом удивительном месте, что его комната так выглядела, что она в таком сумасшедшем мавританском стиле — это пространство уникально само по себе. Важно и то, как он был верен Петербургу — «Самому прекрасному городу на свете», как и многие иммигранты от Бунина и до Набокова, хотя с ним сложнее. Мне кажется, что художник Александр Бродский воплотил идею смены двух атмосфер: та часть музея, предваряющая квартиру, в которой жили Бродские, — я все время пытаюсь обозначить это как пространство «около Бродского» — впитала его представления о прекрасном: да, эта квартира очищена от более поздних наслоений и в ней осталось только подлинное, но кроме этого Бродский реально очень любил кирпич, для него был важен серый цвет дранки, пустота и т.д. Тут много «его» сконцентрировано. Для Александра Бродского очень важно, что это не привнесено снаружи — квартира очищена до того, как это «бродское» здесь проявилось. То, что эта часть квартиры в некотором смысле похожа на Венецию, это совершенно не случайно, как не случайно представление, ставшее пошлостью, о Петербурге как о «Северной Венеции». Эти смыслы здесь сконцентрированы. Есть известное высказывание Ахматовой про Хармса о том, что любой человек может написать: «Шел—шел человек и полетел». Ни у кого не летит, а у Хармса летит. Это очень точное описание искусства вообще. Так и у Бродского Саши тут «полетело». При переходе из одной квартиры в другую происходит переключение от этой то ли петербургской, то ли венецианской музейной условной прекрасности, когда ты попадаешь в конкретную квартиру, которая будучи великолепной квартирой XIX века, узнаваемо коммунальная. Это безусловное достоинство этой архитектуры.

— Есть несколько возможностей. Я думаю, что в ближайшее время мы будем действовать в направлении вещей, имеющих прямое отношение к Бродскому: фотоснимки, которые делал он сам, и которые снимал его отец — замечательный, я считаю, недооцененный фотограф, их соседи, чья история страшно интересна, его друзья, многие из которых тоже знаменитые поэты, его круг и т.д. Я большой сторонник выставок, составленных из самых разных носителей и медиа: мне нравится, когда старый документ соседствует с инсталляцией. Я считаю, что выставка должна складываться из разных кусков реальности. Я надеюсь, что мы сделаем такие вещи уже к маю.

Когда в музее будут созданы все условия, чтобы можно было брать и хранить подлинники, показывать рукописи, я очень мечтаю, например, сделать выставку одного стихотворения. Меня очень волнует экспозиционная идея «аналогового интернета» — когда берется некий текст и показывается его рукопись, его машинопись, как он был впервые напечатан, кому он посвящен и кем был этот человек, какие места там описаны. То есть показывается полный космос этого стихотворения. Но, конечно, есть и второй путь — когда музей становится в том числе и художественным — как, например, работает стипендия Бродского, которую дает Американская академия: одна стипендия дается современному поэту, одна — художнику, движущимся в неком русле Бродского. Я бы очень хотела, чтобы здесь было искусство — неважно какое — инсталляционное, холст-масло, саундарт, которое находилось бы в некоторой его сфере. Но из ближайших планов — выставки, конкретно имеющие отношение к нашему герою: фотографии, рисунки Бродского. Хотя моя личная амбиция в том, чтобы больше показывать то искусство, с которым Бродский хотел бы иметь дело, чем конкретно только его фоточки.

— Я «за»! А что, вы думаете, это его как-то обижает?

— А лучше бы этого не было? Мне кажется, даже паблик llllllll1111llllllllll очень популяризирует — люди увидят фрагмент фильма про Бродского и потом посмотрят полностью, а он там много стихов читает. Между чем и чем мы выбираем? Была замечательная история опять же про Ахматову, как уже в Комарово к ее соседям приехала в гости племянница, и она все время сидела на заборе и громко читала стихотворение Гумилева «Капитаны». В какой-то момент Анна Андреевна не выдержала и, поджав губы, сказала: «Между прочим, Коля написал не только эти стихи». Но с другой стороны, а что, лучше никаких не знать? Да, уплощается. А Моцарт не уплощается оттого, что все знают только «Маленькую ночную серенаду»? Конечно, лучше знать много, но либо все, либо ничего — не моя стратегия.