Три часа, которые идет фильм (его ругали за продолжительность), не кажутся чрезмерными — Ривз владеет ритмом, и каждую минуту от фильма, в котором собрано столько потенциально интересных киноприемов, ждешь, что все они, наконец, подчинятся единым правилам, единой воле, и станут не только торжеством дизайна (пусть и очень умного дизайна), но и системой идей и осмысленных образов. Но время идет, часики, заведенные Загадочником, тикают, — и ничего не происходит. Как только возникает острая необходимость определиться, зачем же все это было (а так происходит не раз), — как моментально авторы фильма извлекают на свет классическую голливудскую банальность: все дело в отношениях отца и сына. Любого отца с любым сыном. Или дочерью на худой конец. Все вокруг — страдающие сироты: и Брюс Уэйн, и Женщина-кошка (а она — при живом-то отце!), и Загадочник, и Джокер… и это в фильм еще не вошла печальная история мистера Пингвина. Стоит Бэтмену на миг утратить мотивацию, как он встречается взглядом с новоиспеченным сиротой — сыном покойного мэра — и мотивация вновь как новенькая. Дело не в том, что это набило оскомину, а в том, что не работает — и на самом деле невзначай, одной слезинкой ребенка, разрушает вроде бы тщательно возведенную конструкцию пресловутого нуара. Выстраданный скептицизм американских 1940-х (заместивший классический французский философский пессимизм оригинального стиля), бесповоротно взрослая горечь богартовских острот — так же важны, как крутизна детектива и красота дождя в асфальтовых джунглях. Бэтмену Мэтта Ривза лишь предстоит решить, хочет он статуэтку мальтийского сокола или на ручки. Пока он в замешательстве.