Борис Григорьев эмигрировал после Октябрьской революции и долгие годы был забыт на родине. Его произведения вернулись к русскому зрителю полвека спустя после его смерти, в годы перестройки. Уже в нулевые ретроспективы Григорьева прошли сначала в KGallery, а затем в Русском музее и Третьяковке. Теперь интерес к его творчеству неослабевающий, и в конечном счете все очень даже ничего. Широко известен григорьевский портрет Мейерхольда — эксцентричная гротескная поза, иероглиф модернистского излома и вычурной забавности. О Григорьеве написаны искусствоведческие труды и изданы книги для тянущихся к прекрасному. До магнитиков на холодильник и прочего мерча еще не дошло, но все к тому идет. Тем более что последнее время на аукционах поднялись цены на его работы: купленные не так давно культурно-историческим фондом «Связь времен» за круглые суммы григорьевские «Ревизор» и иллюстрации к «Братьям Карамазовым» — очень своевременные приобретения. На них и строится выставка в Музее Фаберже.

Эти вещи впервые показывают в России, причем премьера двойная: к выставке Григорьева музей завершил реставрацию залов во внутреннем дворе. Теперь тут тоже экспозиционное пространство — современное, без навороченного дизайна, но со светом столь многосложным, что его можно показывать без всего, как самоценное произведение искусства. От Дома дружбы, который располагался в Шуваловском дворце на излете советской власти, не осталось и следа — да и какая теперь дружба народов? Был тут еще во времена Хармса знаменитый Дом печати, но и о нем не приходится вспоминать, проходя под пристальным взглядом охранника в сувенирную лавку, ломящуюся от вещей, незаменимых в хозяйстве. Новые залы под стать Григорьеву с его обаятельным бахвальством, везучестью востребованного при жизни художника и неразберихой, которая царила в творчестве тех, кто стремился не оставить без ответа ни один вызов безумного двадцатого века.

«Первый мастер на свете» — броская цитата из Григорьева вынесена в название выставки и хорошо работает на публику. Для сведущих она звучит немножко грустно: так пишет о себе успешный (хотя и уставший от усердия быть успешным), художник своему давнему приятелю Василию Каменскому — некогда футуристу и одному из пионеров отечественной авиации, в лучшие свои годы летавшему с поэтическими гастролями по стране на собственном самолете. Оба по праву ставили себя высоко, но с возрастом больше по сумме былых заслуг. «Первым» ведь называет себя художник, в 1919-м тайком переправившийся с семьей через Финский залив — только в обратном, чем двумя годами раньше Ленин, направлении. Ни в 1920-е, ни в 1930-е Григорьев так и не вернулся в «Расею». Именно так он назвал цикл портретов крестьян из Олонецкой губернии, над которым работал, пережидая в ингерманландской глуши, когда в Петрограде завершатся «революционные беспорядки». Не дождавшись, сбежал в Финляндию — и вскоре издал эти портреты отдельной книгой в Берлине. Замершие лица с застывшим взглядом — как тут не вспомнить классика: почему у моего народа такие пустые глаза? Безразличие, безропотность, страх, ожесточение, инстинкт выживать любой ценой при любых обстоятельствах, — в работах Григорьева народ подневольный, так и не избавившийся от крепостного ярма. Обратно в эту жуткую компанию художнику явно не хотелось. И по сей день эти портреты, впервые показанные у нас на григорьевских ретроспективах в нулевых и десятых годах, вызывают оторопь.

«Первый мастер» был искусен как художник. До революции Григорьев был признан как портретист, работал в театре, был удачен в графике. Его ценили за умение делать современное русское искусство, смешивая последние парижские инновации с гротеском немецких экспрессионистов, как это умели наиболее удачные из его русских коллег. Он неплохо знал, чем живет парижская арт-сцена, и был одним из наиболее умелых посредников между искавшим самобытность русским искусством и европейским модернизмом. Эмигрировав, он не удовольствовался Старым Светом, пожив также в Нью-Йорке и основательно поездив по Латинской Америке, где увлекся старыми испанскими мастерами. Не удивительно, что у этого художника нет одной узнаваемой манеры или единообразного стиля. Как многие в начале двадцатого века, он очень разный, и, глядя на иную работу, порой сложно поверить в то, что она вышла из-под кисти Григорьева. Еще более запутывает ситуацию то, что вещи эмигрантского периода не так хорошо сохранились и в большинстве своем находятся в частных собраниях. С провенансом работ тоже все неоднозначно: один из самых громких среди коллекционеров скандалов недавнего времени был связан с ошибочной атрибуцией григорьевского холста.

Впрочем, на выставке все эти детали вынесены за скобки. Перед нами умелый и удачный художник, которому считали честью заказать свои портреты Горький и Рахманинов, Шаляпин и Добужинский. Он любим и почитаем в России и за рубежом и даже пытается заявить о себе как литератор, — его эссе и письма в самом деле очень хороши, хотя, возможно, Григорьеву больше хотелось реализоваться как поэту и беллетристу. Кое-что ему удалось в искусстве даже при большевиках. Вскоре после революции он участвовал в праздничном оформлении Петрограда: на выставке есть портрет Уолта Уитмена, чей светлый образ украсил Английскую набережную. Немыслимо, но колыбель революции оформлялась тогда по мотивам произведений американского модерниста.

Почти полный цикл иллюстраций к «Братьям Карамазовым» и «Ревизор», написанный в Нью-Йорке под впечатлением от мхатовского спектакля Михаила Чехова, что и говорить, очень интересны. Кстати, «Ревизора» с его убедительно грозящим зрителю кулачищем городничего стоит посмотреть сейчас, пока он вывешен в Фаберже — впоследствии он украсит стены Константиновского дворца, в собрании которого хранится, а туда еще попробуй доберись. Впрочем, Константиновский — почти идеальное место для этих прекрасных человеческих образов.