Вплотную приблизившись к восьмидесятилетию, Лев Додин, мэтр и канонизированный классик русского психологического театра, подробно и глубоко переставивший почти все пьесы Чехова, внезапно сочинил из его «Чайки» едва ли не по-юношески эпатажный опус. Евгений Каменькович в телевизионном интервью с восторгом сказал, что спектакль Додина похож на дипломную работу, где начинающий режиссер ничего не боится и может перемонтировать вообще все. Так оно и есть.

Додин подверг хрестоматийный текст кардинальной вивисекции. Он сильно почистил диалоги, напрочь вырезал у Чехова самое начало первого акта, Шамраева с супругой и даже Дорна — целых трех действующих лиц из основных десяти, а часть их реплик — как, впрочем, и обрывки авторских чеховских записей, — роздал кое-кому из оставшихся. Он, рискну сказать, несколько опиранделлил саму пьесу — к финалу выяснилось, что по ходу дела превращенный Додиным в драматурга Тригорин, собственно, ее и пишет на наших глазах, причем, как остроумно заметил в своей рецензии Александр Чепуров, работает в беспримесно чистом жанре вербатим, наблюдая за собой и прочими, вместе с ним попавшими в запендю захолустной соринской усадьбы.

Сценография Александра Боровского тут из разряда отчетливо визуализированного режиссерского высказывания. Плотная сетка коричневато-болотного задника с металлическим отливом перекрыла всякую глубину. На нем мертвенно отражаются сценические блики, но, кажется, иногда мелькают и по другую его сторону быстрые световые пятна, позволяя угадывать, что там параллельно тоже происходит нечто — чисто символистский конструкт с оппозицией суетной тутошней и высшего порядка тамошней, пост-смертной жизнями. Похоже, именно оттуда и следят за семерыми персонажами, шесть из которых — в отличие от бесприютных пиранделловских — в этом тесноватом загоне уже обрели своего собственного автора.

Планшет сцены вплотную составлен из длинных ободранных деревянных лодок, натуралистично покачивающихся с постукиванием и всплесками в этом лабораторном доке. Их тоже семь. Пейзаж невеселый. Но когда начнется изысканный драмбалет с сольным выходом каждого действующего лица, унылое пространство оживет — и публика засмеется. Артисты словно вынесут своих персонажей на угощенье зрителям. Только «площадками-блюдечками», как когда-то назвал фурки в мейерхольдовском «Ревизоре» Виктор Шкловский, тут поработают лодки.

Переступая с борта одной качающейся лодки на другую, кто легко, кто угловато, кто прямо-таки с риском свалиться в невидимую, но громко и выразительно плещущуюся в фонограмме воду, каждый из исполнителей в забавной пантомиме сыграет концентрат характера собственного героя. Получится что-то вроде мейерхольдовской предыгры, выполненной иронично, не без сценического кокетства и умно. Теперь мы точно знаем суть каждого, и дальше представления наши об этих людях будут лишь уточняться и расширяться, сверяться с чеховским первоисточником — что, как выяснилось, превратится в невероятно увлекающий воображение процесс.

Уже в этом немом дивертисменте режиссер создал из семи действующих лиц почти геометрический орнамент, который на протяжении всего спектакля, разумеется, некоторым образом видоизменятся, но матрица его устоит до финала. Гораздо теснее, чем у Чехова, Додин слепит три дуэта: Тригорина с Аркадиной и Маши с Медведенко, а внутренняя связь Заречной с Треплевым тоже окажется сильной — но только совсем другой природы.

Уютный Медведенко в очочках и тряпичной кепочке с пуговкой у Олега Рязанцева тут, как и в пьесе, невзрачен. Зато он поумнел, стал ироничен, поднялся над женой Машей, поскольку давно все про нее понял и все ей простил наперед за красоту, за родственность, за ребеночка. Додин наделил его талантом теплоты и дружества, важным для вальяжной, знающей себе цену Маши с ее тяжеловатой а-ля рюс прелестью — коса ниже пояса, крупные черты открытого лица. А еще Додин, изничтоживший Машиных родителей, превратил ее саму в экономку Сорина и дал ей отыгранную Мариной Гончаровой с этакой ленивой оттяжкой совсем не чеховскую властную чувственность, до времени спрятанную под очень чеховским черным платьем.

Молодые у Додина на редкость неинтересны и малоприятны. Пожалуй, только отчетливый поколенческий ресентимент Додина взрывает концепцию Каменьковича про дипломный спектакль — ведь режиссеры-дебютанты с вечным надрывом ставят «Чайку» автобиографически, горюя о собственных муках непонятости и изнывая от ненависти к засилью стареющих авторитетов. Мэтру противны истерические выкрики Кости, его претенциозность, провинциальность. Он заставляет тощего, трясущегося Треплева вымазаться в крови подстреленной им чайки, ткнуть ее растерзанным трупиком в лицо Нины, а потом и вцепиться в девушку красными, противоестественно длинными окровавленными пальцами — они у артиста Никиты Каратаева порой кажутся живущими как-то уж совсем отдельно от него самого.

Анна Завтур молода и очень хороша собой, но ужасно неприятно видеть, как ее Нина в деревянной пластике напористо и бессмысленно наяривает монолог Мировой Души, а потом на глазах ошеломленных зрителей по обе стороны рампы сдирает с себя роль вместе с холщовым бело-синим балахоном, напяливает на голое тело вязаное мини-платьице со спущенными по подолу нитками и хищно бросается в лобовую атаку на Тригорина. К финалу же она явится холодным воплощением дамского лоска в прическе, шляпке и сером дорожном костюме — под стать столь же респектабельно упакованному в длинное черное пальто с котелком Косте, у Додина уже побывавшего вместо Дорна в Генуе.

Треплева и Заречную тут хочется называть только по фамилиям — они холодны, зациклены лишь на себе, равнодушны к жизни, но главное — оба остро чувствуют друг в друге и каждый внутри себя зуд эмбрионального, неразвившегося таланта, издыхающего к финалу окончательно. Разумеется, этим жалким выскочкам с невероятной режиссерской щедростью и любовью противопоставлен дуэт двух сильных, мудрых, ироничных профессионалов высшего класса с их упоительным — ах! — обаянием.

Пусть Тригорин у Игоря Черневича сильно немолод (впрочем, для Додина, что понятно по его последним спектаклям, это скорее достоинство), мягок, как его шляпы и шарфы, зато мил и весьма проницателен. Он раб своей волшебной лампы — записной книжки, то и дело извлекаемой им из кармана с легкостью фокусника. Кажется, время от времени в драматургически манкой ситуации она, подобно беззвучному мобильнику, вибрирует у него во внутреннем кармане. А между тем Тригорина влечет утраченная в писательстве свобода. Ведь вот как чудесна старая усадьба с рыбалкой, как юна Нина! Он наслаждается. Маленькими глотками природы, проснувшегося в нем мужского естества и нечастой праздности запивает Тригорин свой привычный ужас перед безжалостной публикой — перед фантомными холодно равнодушными блондинами и враждебно настроенными брюнетами. С каким-то детским испугом, понизив голос, он признается в этом наваждении Треплеву и Заречной, всем телом перегнувшись к ним поближе. А те с недоумением глядят на растерянное лицо Тригорина, вдруг свалившегося на их глазах со своей волшебной колесницы славы — и не понимают ничего.

Зато роскошная, наслаждающаяся своей женской и профессиональной зрелостью Аркадина живет полной жизнью. Возникает странное ощущение, что прекрасная артистка Елизавета Боярская играет актрису, по дарованию ее превосходящую, что она бравирует открытым гедонизмом и витальностью своей героини, начисто лишенной комплексов, неуязвимой в своей победительности и мощи. Господи, да какая Заречная, разве это соперница!

Знаменитую сцену обольщения Черневич и Боярская играют на улыбке — Тригорин сразу распознает изумительную дельартовскую импровизацию Аркадиной, получает огромное зрительское удовольствие, мысленно вставляет ее в свою пьесу и предвкушает сценический фурор. Заречная забыта. Аркадина, представ тут персонифицированной театральной стихией, разом изгоняет тригоринские кошмары с блондинами-брюнетами, заслоняет его от ранящей реальности и присваивает в очередной раз. А еще она любит Тригорина, любит сына и страстно любит клокочущий в ней актерский дар.

Три эти пары Додин тасует как карточные фигуры, разложив на лодках вслед за Чеховым пасьянс из еще более четко очерченных любовных треугольников. В привычном раскладе возникают и неожиданные новации. Брошенный Ниной Треплев вдруг подскочит к матери сзади, обхватит за грудь ее совсем не по-сыновьи. Единственный раз в этом спектакле Боярская сыграет тут хтонический ужас, исказивший лицо Аркадиной, и сцена инцеста из «Гибели богов» невольно проснется в памяти. Или вот Маша на глазах мужа в последнем акте настигнет одинокого Треплева, затянет своим грудным низким голосом реплику Полины Андреевны про «будьте поласковей с моей Машенькой», и раздеваясь на ходу, маневрируя между уже опрокинутых килем вверх на суше лодок, увлечет его за собой во тьму — смешное грехопадение, похожее на комическую сцену у речки с юной Людмилой Целиковской и Павлом Шпрингфельдом в комедии «Сердца четырех». Вопреки традиции трагедизированной встречи Заречной с Треплевым в финале тут случится фарсовая нелепица. Лощеная Нина покажется и позовет Костю, тот голым по пояс высунется из-за дальней лодки и начнет кричать ей о любви, а вальяжная Маша в черном ажурном платке, накинутом на голое тело, невозмутимо проследует мимо них прочь.

И только чудесный Сорин Сергея Курышева, в которого Додин замешал еще и самую умную, тонкую половину Дорна, в этой «Чайке» совсем один. Режиссер все время помещает его в центр композиции. Вокруг него (сначала на качающихся, а потом на перевернутых лодках) снуют все прочие в пароксизмах миновавшей судьбу Сорина любовно-актерско-писательской суеты, а он прощается со своей ненужно прожитой жизнью чиновника и помещика, пытается утешить Костю, поддержать сестру. И в Сорине, таком настоящем, хорошем, умном, никем не любимым в этом спектакле, вдруг проступает чистая подлинность человеческой драмы, никаким искусством не отравленная и амбициями не опошленная.

К финалу поскучнеет Тригорин, пооблиняет и попритихнет Аркадина, в подобие серой статуи заморозится Заречная. Еще семейственней сомкнутся супруги Медведенко, а где-то за пределами спектакля все будет неслышно плакать их невидимый ребеночек, тоже рожденный подопытным существом для будущих экспериментов судьбы.

И уж в самом конце действия на высохшем псевдоозере, среди истлевающих лодочных днищ, какие-то полустертые временем, притихшие было персонажи вдруг покричат немножко противными птичьими голосами над аккуратным хорошеньким чучелом убитой Тригориным чайки. Вот и отыгран сюжет небольшого рассказа — сначала все живы, потом растерзаны, потом мумифицированы. Так и существуют. Вот только Костя застрелился от отвращения к себе, симулякру. Впрочем, одним Костей больше, одним меньше. Не все ли равно? Пускай! Все равно!