Денис Патракеев не стесняется задавать себе и другим самые важные и «последние» вопросы — «Кто мы? Откуда? Куда мы идем?» — и вводит своего зрителя в мир духовных сущностей. 32-летний выпускник изофакультета Педагогического университета имени Герцена, он предпочитает понятие «творчество» слову «искусство». Работу над 17-метровой скульптурой для «Сколково» он соизмеряет с полученным опытом человеческого общения.

Мир для меня наполнен не только физическим присутствием, а живыми энергиями и личностью Творца. Очень рано стали интересовать вопросы вечности — помню, как впервые столкнулся со смертью. Мне было года три-четыре, и я невероятно любил природу, все было таким живым. Однажды я нашел большого слизняка, принес в дом и положил в прихожей, а старший брат подруги моей сестры со словами «Что за мерзость!» выкинул его с восьмого этажа в пролет лестницы. Внутри меня оборвалось что-то хрустальное, все разлетелось как от взрыва, возникла невероятная жалость к этому парню, слизняку и себе одновременно: со мной случилось интровертное состояние. Думаю, так я ощутил касание греховности, понял фундаментальную испорченность человека, и меня стали занимать общечеловеческие вопросы.

Хорошо помню свой детский рисунок — там написано «Денис, 5 лет», стоит такой Денис в беретике, на лужайке, с палитрой и кисточкой. Нашел его лет пять-шесть назад, перебирая вещи, но как рисовал, уже не помню. Я прошел все сухое академическое образование, десять лет в школе искусств имени Свиридова, гипсы и натюрморты, нас водили на пленэр — это было скучно, не было никакого солнца, не было вспышки внутреннего понимания. Запомнились только занятия по скульптуре — скульптор Мария Владимировна Трофимова была действительно живым педагогом. Дома были большие альбомы соцреалистов — Стожарова, Пластова — чьи работы копировал отец.

Я знал классическое искусство, поверхностно мифологию и Ветхий Завет, но ничего не знал про восточную культуру и, естественно, про современное искусство. В шестнадцать я увлекся религиями, и занятия искусством соединились с внутренним импульсом поиска истины. Меня стала интересовать восточная философия, и тогда же в моей жизни появился Ван Гог. Окончив школу, я подрабатывал охранником на стройке. За ночь я прочитал «Жажду жизни» Ирвинга Стоуна, и, когда ранним утром из-за новостроек Купчино взошло солнце, сказал, что увольняюсь, и сразу поехал в Эрмитаж, на третий этаж, где висели импрессионисты.

Как всякий молодой человек без наставника, я нашел кумира и превратился в такого доморощенного импрессиониста: у меня были смешная шляпа и перчатки с обрезанными пальцами, сам я был довольно толстый. Я ходил на пленэр, как сталкеры ходят в зону, — почувствовать некое касание иного мира за пределами видимой реальности. С утра брал этюдник и шел, не зная куда, навстречу тому, с чем проведу шесть или семь часов. Идешь — и в какой-то момент понимаешь, что еще несколько шагов, пространство между деревьями сложится, и здесь можно остановиться и остаться один на один с видимой реальностью, раствориться в тишине. Ведь пейзаж — это в каком-то смысле реди-мэйд, окружающий мир является музеем и произведением искусства. Такой принцип встречи с чем-то неожиданным и еще не осмысленным сохранился у меня до сих пор.

Так прошло много времени и было написано много пейзажей, достаточно плохих. Затем я перешел к метафизическим картинам, которые становились все большего размера и все ярче. Четыре или пять лет я по полгода проводил в Индии, в общей сложности был там девять раз. Я был поражен — на мое северное начало наложились абсолютно другие уровни цвета, которые искажались нью-эйдж и становились невероятно пошлыми, как слишком сильные пряности восточной кухни.

Очень много лет я был в глубоком сердечном холоде — во многом он связан с тем, что можно назвать «современным искусством». Я искренне задавался вопросом: как из вневременного творчества я попал в современное искусство и ограничил себя этим понятием? Говоря «искусство», мы сразу ограничиваем некое искусственное, за которым вдруг немедленно вырастают галереи, музеи и т. д. В слове «современное» есть что-то суетное, оно временно и, значит, не вечно. По наивности казалось, что я могу примирить две силы и найти гармоничную динамику между воздушным шаром и стальной иглой — мне видятся такие образы. В этом трении и сопротивлении возникало пусть малое, но существующее тепло, на котором созданы все работы последних десяти лет. Я с разных сторон брался за христианскую тематику в выставках «Горчичное зерно», «День Первый», «Метанойя», «Целение», но не проникал внутрь, временное всегда тушило вечное.

Я стремлюсь к цвету, который, как в иконописи, движется изнутри, — смотрю на рассветы и вижу такие живые оттенки, явить которые мне не хватает внутренней нежности: за последние 15 лет я зачерствел, и нужно разминать себя, чтобы вернуться к чувственности. В этом очень хорошо помогают мои дети: мы лепим и немного рисуем вместе — это живой процесс, от которого теплеет внутри. Такой творческий метод хорошо восстанавливает битые чувственные кластеры в голове.

Было совершено много ошибок в духовном смысле, но и опытов тоже много. Всматриваясь в свои старые работы, я понимаю, что многие из них сейчас для меня — пустой кокон, изжитый и ценный только как память. После каждой выставки я провожу работу над ошибками: вижу, где была искра, а что оказалось ненастоящим, и в эту сторону я снова не пойду. Я благодарен ошибке: как и весь травматический опыт, она создает глубину и объемность. Мой подход к тому, что я делаю, остался подходом того импрессиониста, который выходит на природу с этюдником, — я знаю, что есть момент, когда лучше ничего не трогать, а просто поблагодарить за то, что увидел. В последнее время я довольно мало работаю как ваятель с материалом: мне кажется, можно действовать чище. Я повзрослел, задаю себе все более серьезные и прямые вопросы и беру такие же материалы, например бронзу. Творчество доходит до той границы, когда начинается молитва, и начинает просто быть, так что ничего не нужно фиксировать. В процессах должна быть легкость и прозрачность, которая стоит многого и дается с трудом. В итоге материал для меня — я сам, который не справляется с тем, чтобы до конца выявить эту тонкость.

Каждая выставка — это путешествие, она собирается, как музыкант собирает альбом. Важным для меня стал проект Soteria в московском музее ART4 в конце 2018 года. Помню, как ходил по залу, стараясь максимально устранить себя и почувствовать, как начинают звучать предметы, — тогда стало понятно, что экспозиция получается симфонической. За названиями серий, например «Мира течение», стоят целые периоды времени. После того как событие закончилось, можно разделить целое на отдельные произведения.

Я показывал любопытное произведение в пространстве на ВДНХ — работу, которая должна быть сделана совместно с молнией. Она началась с того, что, вспоминая Сикстинскую капеллу, где Адам тянется к Творцу пальцем, я написал стихотворение про небесное касание. Конечно, для меня важна молния как образ второго пришествия и разорвавшейся завесы в Храме.

Есть интересный момент: фокусируешься — и с разных сторон начинает приходить информация. Я изучал природные формы, узнал про «небесное стекло», которое ищут шаманы, и что молния оставляет в песке корень — существует фульгурит, или «камень удара молнии». Я стал общаться с физиками, смотреть научные фильмы о природе молнии, прочел вышедшую в то время книгу «Молния: больше вопросов, чем ответов». В ней сказано, что взрывы сверхновых звезд становятся причиной появления молнии на Земле, где буквально разрывается молекулярная структура воздуха. То, что мы видим, когда бьет молния, — это ствол дерева, крона которого над облаками, и мне очень понравилась идея такого садоводства. У меня абсолютно мифотворческое мышление — я сразу увидел за этим какие-то легенды и подумал: если на Земле каждую минуту бьет 100 миллионов молний, то что же у нас в голове? Образ, проходящий через глаз, преобразуется в электрический импульс, поступающий в мозг, и можно представить, что в мозгу бьют молнии.

Мы постоянно осматриваемы тем электричеством, которое происходит от взрыва сверхновой звезды, — вот картина вселенского масштаба! Я придумал установить стелы с песком, создав условия для молнии, и в синергии с природой сделать скульптуру из расплавленного стекла. В Институте метеорологии в Москве я купил метеозонд, чтобы запустить в небо проводник, но работать совместно с молнией очень опасно, неконтролируемый электрический заряд может иметь зону поражения в несколько километров. Самому удивительно, как от романтического настроения со стихами про грозу я пришел к идее управляемой молнии, и теперь у меня есть медные молниеприемники. Энергия молнии произошла от энергии стиха.

Время я ощущаю как некую сферу. Например, делая серию графики из 15 листов, я заполняю часть границ этой сферы — и больше сделать не способен. Могу перейти к скульптуре и проработать год, пока не почувствую, что здесь закончено и больше делать нечего. Трещины в работах, выставленных в Эрмитаже и других, — как раз о границах этого пузыря. Прошлое замыкается в некую сферу, в центре которой я поддерживаю эту форму, — таков мой прошлый опыт восприятия. Каждая новая выставка расширяла сферу, и она казалась необычайно широкой, но я понял, что мне невероятно тесно. Когда соотносишь себя с Абсолютом — Богочеловеком, эта сфера очень легко лопается.

Если бы я не занимался искусством, то занялся бы религией. В поле искусства — или того, что мы называем историей искусств, — встречаешь своих в совершенно разных точках времени и внутренне разговариваешь с Паскалем, Уолтом Уитменом, Гогеном, Достоевским, Андреем Рублевым… Опыт этой встречи и общности становится ценой всему.

Мне всегда нравились китайские художники: живя в одной провинции и рисуя бабочку и листик, мастер доходил до совершенства, становился известным, менял имя и переезжал в другое место, где начинал рисовать креветку и бамбук, и так далее. Имя я не меняю, но могу взять из прошлых работ опыт, чтобы дополнить новую инсталляцию.

Я как будто иду с двумя подзорными трубами или микроскопами на глазах: осматривая что-то очень большое и фундаментальное, наталкиваюсь при этом на людей рядом и не замечаю их. Я осознаю эту сложность постоянного движения к ближнему через отвержение себя.

Каждые семь лет у меня уже привычно случается мистический процесс: раз — и в компьютере стирается гигов семьсот. Так что свои работы я отпускаю легко. Сейчас я смотрю на те вещи, что создал, и на весь прожитый опыт — и понимаю, что в итоге остаются только люди. Все остальное как-то исчезает: материя проходит через руки, через пространства и перестает меня задевать.

Недавняя моя работа — скульптура для научного института в «Сколково», высотой 17 метров — как пятиэтажное здание. Над ней работало около десяти различных специалистов: цеха, краны, металлобазы, инженерные бюро, был очень сложный продакшн. Процесс шел не так, как хотелось, было много препон, но появлялись люди, которые остались ценны. Самое важное выходит за пределы всякой стоимости проекта — еще ценнее человеческие отношения.