Три недели назад я впервые пересек границу страны, где меня застал всеобщий вирусный арест. Из Риги я слетал на неделю в Прагу; путешествие обычное в обычных условиях, но в нынешних обстоятельствах это выглядело если не как подвиг, то уж точно как приключение. Вместо биндюжной Ryanair — обстоятельная Lufthansa, вместо короткого прямого перелета — пересадка во Франкфурте, причем по пути туда — с ночевкой. Так я стал свидетелем — и даже участником — новой эстетики, эстетики меланхолии по некогда переполненному людьми и жизнью миру.

Одно дело разглядывать фото пустых Сан-Марко или Пикадилли-серкус, другое — передвигаться по публичным местам, откуда публику будто корова языком слизнула. Франкфуртский аэропорт — один из самых больших авиаперевалочных пунктов в мире; по пути в Прагу я увидел его декорацией к «Одиссее 2001 года». Современные технологии, функциональный дизайн, безжалостная логика расфасовки огромного количества людей встали передо мной во всей своей прекрасной наготе. Собственно, это мир после 1945 года открыл секреты своего устройства, механизмы конвейера производства и воспроизводства, вдруг вставшие, замороженные, замершие. Как известно, любая вещь, вынутая из своего контекста, привычного окружения, имеет шанс оказаться прекрасной; Прекрасное в нашем мире — не результат удачно воплощенной интенции создателя, а побочный эффект. Весной и летом 2020-го Прекрасное стало побочным эффектом большой беды человечества; кто знает, может быть даже катастрофы.

Конечно, мы были к этому готовы, ну или, скажем так, у нас были отличные возможности подготовиться, эстетически потренироваться. Мистически статичные пустые пространства сюрреалистов — де Кирико, Магритт. Тоскливая красота «не-мест» в прозе Балларда, одинаковые безличные пригороды, трассы, торговые центры — и особенно автостоянки при торговых центрах. Закупоренные космические монады Кубрика и Тарковского, где отсутствует главное условие нормального функционирования нормальной жизни — земное притяжение. Наконец, Зона того же Тарковского, даже, быть может, не столько сама она, сколько Призонье, брошенные склады и ремонтные мастерские, откуда герои фильма рванули в Зону. Никогда особенно не любил Тарковского и тут вдруг оказался в мире, им придуманном. Что может быть зловещее?

Я часто вспоминаю «Сталкер» и «Солярис» в последнее время, думал я о них и во франкфуртском аэропорте в двадцатых числах июня этого года. Пустота ведь — и эстетически, и даже экзистенциально — обычно рифмуется в западном культурном сознании со свободой. Великая Американа — пустой хайвей где-то в Аризоне, в лобовом стекле разворачивается марсианский ландшафт. Связь с человечеством истончилось до песенки Боба Дилана или Нила Янга, тренькающей из динамиков. Американская Свобода, дитя переселенцев и ковбоев. Европейская Свобода, — преимущественно, городская, но она тоже об одиночестве — иногда среди людей, но особенно на пустых улицах и площадях. Помнится, у меня была книга статей Георгия Адамовича, довольно посредственных, но название ее было классное: «Одиночество и свобода». Да, и наконец, Русская Свобода. Она поселилась в заволжских лесах, где прятались староверы, в песне ямщика, что тащится по заснеженной Восточно-Европейской плоскости, в известной фразе Победоносцева о России — ледяной пустыне, по которой гуляет лихой человек. Заметим: лихой человек, в единственном числе, не лихие люди.

Тарковский эстетически отменил уравнение «пустота = свобода». Его пустота оставленных индустриальных пространств — не свобода, а тюрьма. Она окружена колючей проволокой и бдительно охраняется военными и полицией. За появление в этой пустоте убивают на месте. Эта пустота — тщательно охраняемый кордон вокруг Зоны. Учитывая, что Зона предполагает полную пустоту, получается, что одна пустота ограждает от людей другую, Окончательную Пустоту. Соответственно, пустых пространств два; одно — место абсолютной несвободы, другое — место абсолютной свободы. Прорваться сквозь первую во вторую могут очень немногие. И, конечно же, для этого нужны проводники, сталкеры, эти жрецы Пустоты и Свободы. Они — естественно! — отверженные, фрики, одиночки, пусть и обремененные иногда семьями, впрочем, тоже странными и несчастными.

Я сознательно говорю банальности, сказанные уже много раз. Зона Тарковского давно изъезжена тракторами толкователей, с тех пор по ней проложены удобные шоссе, по которым раскатывают все, кому не лень. В последнее время с легкой руки Зебальда, Джеффа Дайера, Марка Фишера и других печальных рыцарей меланхолии позднего капитализма (на самом деле, это не меланхолия, а полномасштабная депрессия, конечно) все это стало весьма модным — и быстро (подозрительно быстро) вписалось сразу в несколько культурных и идеологических контекстов. Брошенная жизнью индустрия модерности, ее бывшие места воспроизводства котируются сегодня столь же высоко, как средневековые руины ценились романтиками. Нет ничего более буржуазного, чем мода на до-буржуазность и пост-буржуазность. В конце концов, сегодня бы тарковское Призонье либо сделали тематическим парком, либо подвергли регенерации. В стенах брошенных железнодорожных складов и мастерских, где Писатель и Ученый под пулями неловко прорывались к Абсолютной Свободе, вполне можно представить хипстерские пивоварни, модные ночные клубы, артизанские кондитерские и экологически-озабоченные кофейни. На крышах возведены лофты для преуспевших молодых дизайнеров. Я с каким-то даже мстительным удовольствием представляю себе эту картину: как тут ходят милые джентльмены с ухоженными усами/бородами и молодые леди с татуировками в виде сердечек, в черных очках à la nouvelle vague, на плече рюкзачок, в котором милый органический термос с органическим же кофе. Кстати, в «Сталкере» в рюкзачке Ученого была не только бомба, но и термос с кофе, и сверток с бутербродами. Физики запасливее лириков; Писатель страдал с похмелья на пустой желудок. В том была его личная свобода.

Так вот, я говорю здесь банальности. Причин тому несколько. Во-первых, сам мессидж Тарковского был исключительно банален; но от этого он не стал слабее. Вообще прямые художественные мессиджи всегда банальны, ибо рассчитаны на довольно широкую аудиторию с разными взглядами и культурным бэкграундом. Банален Уорхол. Банален Херст. Банален и Тарковский. Это такая обратная сторона модернизма, который предполагает абсолютную автономию арта — но она ведь обычно оборачивается герметизмом, сложностью, даже сверхсложностью, что имеет прискорбное влияние на самооценку и кошелек творца. В результате заковыристая Гертруда Стайн порождает простака Хэмингуэя. Иногда оба процесса происходят с одним и тем же артистом: загадочный мрачный Дэвид Боуи «берлинской трилогии» и Scary Monsters волшебно превращается в сверхпонятного исполнителя Let’s Dance. Кстати говоря, в подобных случаях обратное превращение совершить почти невозможно; тому же Боуи понадобились тридцать лет и последняя стадия рака, чтобы проделать такой трюк. Но это же Боуи, он бог.

Да, мессидж Тарковского банален и он мгновенно считывается; в сущности, совершенно нет никакой необходимости тратить два часа на просмотр «Сталкера» (да и некоторых других картин режиссера), чтобы его мгновенно усвоить. Арт — великий арт — Тарковского начинается с той точки, когда понимаешь, что чисто этически и экзистенциально ловить тут больше нечего. То есть в первые же минуты картины. Усвоив мессидж (и подивившись его незатейливости), можно спокойно наслаждаться, поражаться визуальному и звуковому шедевру, свободному от опасности вторжения новой проповеди автора (а старую мы ведь уже знаем!). Тут свобода и начинается — не в физической пустоте пространства, пересекаемого по маршруту, который выстраивается с помощью гайки с привязанным к ней бинтом, а в отсутствии идеологической и философской толчеи в данном пространстве. Только sound and vision, спасибо, Боуи.

Я говорю здесь банальности не только из-за банальности мессиджа Тарковского, конечно. Прежде всего, никто не запрещал их говорить, но это так, в сторону. Самое же главное другое. Банальность незаменима для расчистки нашего сознания и думания, прежде всего, художественного, — и, прежде всего, сейчас. Ведь банальность — это то, с чем, как предполагается, почти все согласны, здравый смысл, отлитый в незатейливые формулы для общего употребления. С банальностью часто путают глупость или пошлость; на самом деле, это злейшие враги. Вот вам пара примеров. Пошлость: «бабы глупее мужиков». Банальность: «все люди равны». Глупость: «народ всегда прав». Банальность: «толпа всегда неправа и опасна». Лев Толстой потратил жизнь на проповедь банальностей; никто лучше него не очищает сознание читателя (если он настоящий читатель) от глупости русского байронизма и пошлости расхожей достоевщинки. Чудовищные глупость и пошлость сегодняшней культурной ситуации, в разных ее проявлениях, от патентованной благонамеренности борцов за все хорошее против всего плохого до истерического хамства борцов за все плохое против всего хорошего, может унять только здравый смысл. Соответственно, банальности уместны. Точно так же банальности не просто уместны, но и жизненно необходимы в нынешней политике и просто жизни: нет ничего банальнее соблюдения санитарных мер, ношения масок, уважения к здоровью и жизни других людей.

Вот эта расчистка ментального пространства, археология банальных постулатов общежития человеческих существ — единственное и главное достижение вирусных времен. Та же процедура — точнее ее возможность — необходима и в отношении того, что мы довольно туманно называем «культурой». Исчезновение тактильного контакта с артом, театром, кино, новой книгой дало шанс увидеть то, что раньше заслоняла толпа — механизм работы всех этих прекрасных вещей, схемы их влияния на нашу жизнь. Дело не в том, что, лишившись любимых игрушек, люди либо скучают по ним либо вовсе забывают, нет. Теперь мы увидели эти игрушки на расстоянии, недоступными, пусть даже временно (или это кажется, что временно?), и можем впервые, так сказать, пережить их отдельность и, самое главное, сделанность. Арт, живые концерты, книжные магазины и прочее не даны нам по умолчанию; вышеперечисленное существует только в результате постоянных и довольно напряженных усилий общества и отдельных людей и институций. Если усилия ослабить, все это исчезнет почти без следа — примерно как высокая античная культура была почти полностью поглощена совсем другой культурой раннего средневековья. Не в смысле, что первая лучше второй, просто они совсем разные. Так вот и пустой франкфуртский аэропорт двадцатых чисел июня 2020 года показался мне прекрасным в своей потенциальной бесполезности, подобно обломку древнеримской колонны, которая одиноко торчит среди валлийских пастбищ, редко усеянных овечками с выкрашенными разными цветами задницами.

Впрочем, рассуждение можно повернуть и по-другому. Коронапустота мира и его арта последних месяцев действительно напоминает Призонье и Зону Тарковского. Не отсутствием людей или потерей вещами их целесообразности, а тем, что вокруг вооруженные до зубов вояки с полицаями. Зоны пустоты, свободы, если угодно, созданы искусственно, намеренно, они — порождение власти и ее институтов. Вроде бы заканчивающийся всеобщий карантин стал демонстрацией могущества не вируса (взбунтовавшейся Природы), а государства, воплощения принципа «надзирать и наказывать». Получается так: роль искусства как области реализации свободы, как пустоты, — но за пределами действия полиции, судов и армии — становится особенно важной. Собственно, здесь может возникнуть что-то новое, новый арт, новая культурная логика.

На обратном пути франкфуртский аэропорт уже был битком набит людьми в масках. Мне показалось, что страх остался, но сильнее его жажда самых простых наслаждений, вроде поездки на море или визита к друзьям. Я стоял в очереди за кофе — очень длинной очереди, с соблюдением двухметровой дистанции — и перебирал в голове несколько банальных мыслей, вроде вышеприведенной. Насытившись этим несложным занятием, я принялся разглядывать окружающих — до тех пор, пока не наткнулся на еще одну банальную мысль: маски сделали глаза людей гораздо более выразительными, ведь, по сути, именно пара глаз — единственно живая часть человеческого лица, после того как остальное закрыла ткань или марля. Отсюда совсем недалеко до размышлений об ориенталистской живописи позапрошлого века, где художникам особенно удавались именно глаза турчанок или арабок в чадрах и паранджах. Потом я подумал, что ведь можно же изобрести новую живопись, псевдоориентальную, коронавирсную, как жанр, только вместо восточных базаров, гаремов и прочего будут магазины, аэропорты и даже музеи. И, естественно, не только про женщин, безо всякой гендерной объективации. Тут я вспомнил, что в Инстаграме уже видел фото немногочисленных посетителей Лувра и Орсэ в современных чадрах и уже поражался сходству с выставленными в том же Орсэ работами Жерома и проч. Впрочем, нет, конечно, это аберрация — в ориентальной живописи женщины чаще всего мало того, что с открытым лицом, они обнажены — буржуазное патриархальное искусство пыталось проникнуть туда, куда вход простым смертным был запрещен — в гарем и внутренние покои восточного дома. Так что любители искусства времен вируса совсем не похожи на жен и невольниц какого-нибудь мамлюка. Банальный здравый смысл в очередной раз победил — в моей голове, конечно — пошлость и глупость расхожего романтизма и бытового ориентализма. И поделом мне.

P.S. Главным арт-гимном всемирного коронакарантина следует признать песню Дэвида Боуи Sound and Vision:

Только sound, только vision, нечего делать, нечего сказать, шторы задернуты, грустно. И пусто, конечно. Но в пустоте — великая надежда.