Следуя ирреальной логике полуоформленных воспоминаний, обрывков мыслей, не додуманных до конца, из атмосферы полусна-полуяви прорастает визуальное решение спектакля: сумрак сцены прорывается то там, то сям световыми пятнами, выхватывающими детали интерьера (художник по свету — Константин Бинкин, видеохудожник — Михаил Иванов). Вокруг царит запустение и уныние; старый помещичий дом, как видно, давно заброшен, паркет трухляв, сквозь дранку на потолке проплывают облака, и, вполне ожидаемо, в заброшенном доме появляются призраки. Анфилада условных комнат уходит во тьму бесстыдно обнаженной, до последних кирпичей, коробки сцены. Старинная хрустальная люстра потемнела от пыли и висит как-то косо, вопреки закону тяготения — что сразу же транслирует тревожное ощущение раздражающей неустойчивости, ненадежности. Старое пианино без передней крышки, с вываленными напоказ внутренностями, превращается по ходу дела то в стол, то в подиум, в похоронный катафалк или даже саркофаг поэта, умершего во цвете лет. В центре, на покосившейся старой софе с отломанной ножкой возлежит главный герой — словно на утлом островке случайно проявленного материального мира, который с опасной скоростью несется в космосе небытия. Впечатляюще выразительная, собранная из предметов с символической нагрузкой предметная среда, сценография, костюмы — все придумано самим Наставшевсом: пермский «Евгений Онегин» — тотально авторское высказывание. По композиции и драматургии это именно что «лирические сцены» — не внятный линейный рассказ, но полуоформленные сцены-картины, в центре которых — одинокий герой, погруженный в мучительные размышления о былом, пытающийся объяснить самому себе свои же трагические ошибки.