Необычность этого дара состоит не только в щедрости дарителей, Германа Нитча и его жены Риты, но в том, что переданы работы именно Третьяковской галерее, традиционно представляющей отечественных художников. Фонд зарубежного искусства в музее тем не менее существует, и работы Нитча — каждой, как принято в лучших музеях, отвели по отдельной стене — здесь очень уместны. Они висят в 38-м зале, где обычно проводятся временные выставки, и допускаются эксперименты, из которых нынешний выглядит самым смелым. Отсюда открывается перспектива залов с работами второй половины XX века — в нее очень удачно вписывается выглядывающий из прохода «Разрез» Эрика Булатова. Эта картина с просачивающимся в «щели» полотна потоками света была закончена в 1967-м: Нитч к тому моменту, будучи младше Булатова на пять лет, уже прославился своими кровавыми акциями (они заключались в жертвенных ритуалах, не в садистских убийствах), неоднократно был за них осужден и, получив временный запрет на выставочную деятельность, успел покинуть Австрию — чтобы триумфатором вернутся на родину через несколько лет.

«Если вы посмотрите через стекло красного цвета на пейзаж, пусть даже и хорошо освещенный солнцем, то подумаете, что так, наверное, должны выглядеть небо и земля в день Страшного суда». Этим предположением делился Герман Нитч в давнем интервью, которое взял у художника в 2012-м искусствовед Сергей Фофанов, теперь — сотрудник Третьяковки: именно его и следует благодарить за удовольствие видеть Нитча в Москве.

Одна из трех привезенных картин — красная — как раз и напоминает о первых скандальных акциях Нитча: о распятой в 1962-м туше ягненка, об устроенном им вместе с соратником по цеху акционистов Отто Мюлем «Фестивале психофизического натурализма» (1963), который закончился для обоих двухнедельным арестом. Хотя в работе 2014 года, самой что ни на есть конвенциональной для творчества Нитча, с растекшимися красными пятнами, сложившимися в почти фигуративный сюжет, автор использовал акрил, она все равно напоминает о жертвенной крови, экскрементах и внутренностях животных, ставших стараниями Германа Нитча материалом для произведений искусства. А само это искусство стало для родившегося в год аншлюса и потерявшего отца на русском фронте Нитча формой протеста против косности и консервативности австрийского общества, против демонстративного нераскаяния сограждан в преступлениях нацизма и отсутствия у большинства из них рефлексии по поводу войны.

Все три картины созданы в нынешнем столетии. Старые уже и взять негде — они либо в музеях, либо в частных коллекциях, либо, находясь у автора, отписаны фонду Музея Германа Нитча в Миттельбахе и когда-нибудь туда попадут. Это касается и самых ранних работ (среди них есть и фигуративные), и его неожиданной для концептуалиста графики, отсылающей к эпохе Возрождения. С нее Нитч, получивший традиционное художественное образование, — в 1953 году он поступил на отделение графики Школы прикладных искусств в Вене — когда-то начинал, и к ней впоследствии возвращался.

Его многофигурные графические черно-белые композиции на евангельские темы подобны сценографической раскладке спектакля или архитектурным планам — да и все творчество Германа Нитча можно рассматривать как непрерывный театр, в котором нет второстепенных выразительных средств. Его работы, процесс создания которых и есть результат акта творения, — тот самый Gesamtkunstwerk, развивающий идеи Вагнера, Ницше, Юнга — и одновременно античности, немецких романтиков, отражающий придуманную Нитчем религию и демонстрирующий ее ритуалы.

Масштаб античной трагедии соразмерен Нитчу — художнику, композитору, режиссеру-постановщику опер, собирателю народных традиций и танца, основателю Театра оргий и мистерий (Orgien Mysterien Theater), устроенному им в Принценбурге — этот полуразрушенный в войну замок, располагающий в 60 километрах от Вены неподалеку от мест, где родился художник, он приобрел в 1971-м.

Идея дара возникла год назад, в дни Восьмой Московской биеннале современного искусства. Основной проект, устроенный в зала бывшего ЦДХ, теперь отданного Новой Третьякове, смотрелся странно и свидетельствовал скорее о бесславном закате столичной биеннале. Но в нем участвовала венская Альбертина, откуда и привезли живопись Нитча — в Москву тогда прилетела супруга художника, а на вернисаже впервые сыграли его посвященную Москве симфонию, исполненную, правда, в квартетной версии: полноценная оркестровая премьера этой музыки ожидает нас, по-видимому, в ноябре, когда столицу обещает посетить сам автор.

«Тогда в Москве, — вспоминает Фофанов, — супруга Нитча спросила: “Как ты думаешь, возможно ли выставить его работы здесь?” Получив утвердительный ответ, она сделала предложение, от которого невозможно было отказаться». Фофанов приехал в Принценбург выбирать работу — и на месте стало понятно, что речь идет не об одном произведении: художник был готов пожертвовать триптих, но в итоге согласился с идеей выбрать три не связанные друг с другом работы, отражающие разные темы.

Поэтому напротив красной картины висит пестрая — фрагмент документации самой крупной живописной акции Германа Нитча, 56-й по счету, осуществленной в 2009 году (живописные акции — Malaktionen — художник отделяет от прочих). Корпус холстов, созданных тогда, куратор Вольфганг Денк назвал «Собором цвета», а саму акцию, состоявшую в том, что краски выливали из специальных сосудов, разбрызгивали по подрамникам, размазывали метлой, а в финале Нитч дирижировал ассистентами, расцвечивавшими испачканными в красках босыми ступнями нетронутые белые холсты, — можно увидеть в фильме, который демонстрируется на выставке в Третьяковке.

Художник не просто изменил тогда привычной монохромной гамме, он абсолютно видоизменил этими холстами пространство белой коробки музея в Миттельбахе. Как только автор считал холст завершенным, он говорил «стоп» — и картину немедленно вешали на стену. Покрытый картинами с пола до потолка, зал превращался в самостоятельную инсталляцию, часть из которой представлена отныне в Третьяковке.

«Интересно читать, как реагируют на картины посетители, — признается Фофанов, — кто-то ругает Нитча теми же словами, какими соратники Стасова поносили мирискусников. Другие используют лексикон сталинских и хрущевских времен». Изображения Сталина, к слову, висят неподалеку, зажатые в крохотном зале, напоминающем достойный тирана волчий угол — и это тоже организует контекст, подобающий Нитчу, который давно превратился из бунтаря-шестидесятника в гуру, оставшись врагом тоталитаризма.

Белая рубашка художника — Malhemd, впитавшая краски и соки тела, из рабочей робы превратилась для него в одежду жреца. Но недовольство соотечественниками, с которыми этот мощный бородатый старик делит жизнь и быт, не исчезло — напротив, оно дополнилось протестом против навязанных оков цивилизации, чреватых преступлениями и безумием.

О преступлении свидетельствует третий доставшийся Третьяковке холст — тоже фрагмент, только уже 69-частного полиптиха Нитча. Он создавался для мемориального комплекса в Турции, посвященного битве при Чанаккале — одному из самых кровопролитных сражений Первой мировой за пролив Дарданеллы, когда за несколько дней погибло около 200 тысяч турецких солдат.

Ярый противник войн, Нитч признается, что хотел воссоздать здесь трагический дух «Герники» Пикассо. И в самом деле кажется, что на полотне, где легко различить следы растопыренных пальцев рук и пяток, прямо посередине вырастает атомный «гриб».