«Их там нет» — так назвали свою мультимедийную инсталляцию не первый раз работающие в тандеме художница Марина Алексеева и композитор Владимир Раннев. В стиснутом, темном, художественно руинированном пространстве музея «Полторы комнаты», где стены облезают обрывками вычурных обоев, а полуосыпавшаяся лепнина обращает мысль к бренности бытия, вдруг зародилась новая странная жизнь. Жизнь как эскиз, начертанный световым лучом, жизнь как набросок былого, фантазия, сотканная из аллюзий, псевдоцитат и смутных припоминаний о времени, которое, казалось, давно забыто, похоронено, придавлено камнем Истории. Но нет ничего прочнее наших воспоминаний. И вдруг оказывается, что паттерны советского прошлого, убогого, но колоритного быта, трогательных примет частной и семейной жизни все еще живут в памяти, больно и сладко отзываясь ностальгией, сожалением, порой — улыбкой.

Что, собственно говоря, предлагают авторы посетителям выставки-инсталляции? Пожалуй, представить себя живущими в то время; а может даже поставить себя на место поэта, молодость которого прошла в этих самых «полутора комнатах»; точнее, в огороженной этажеркой, шкафом и полками половине комнаты, в которой он пытался уединиться от родителей и, наверное, подолгу смотрел с балкона на Преображенский собор. Такой типичный петербургский вид — очень поэтичный, невозможно прекрасный и печальный.

Lebensraum — так называл свое домашнее убежище Бродский. Алексеева и Раннев выстроили концепцию аудиовизуальной инсталляции, исходя из его знаменитого эссе «Полторы комнаты» (1985) — и рассказали историю его жизни через звуки и образы эпохи, через бытовые предметы: эмалированные чайники, граненые стаканы, обрывки советских газет, звуки пионерских горнов, радиоприемники, часы, вазы, швабры, чашки… Каждый предмет, появляющийся на стенах комнат, как на экранах, переползающий со стенки на стенку, плывущий «по волнам памяти» — больше, чем предмет: это репрезентация эпохи, в каком-то смысле ее словарь, создаваемый авторами буквально у нас на глазах. Профанный инструментарий нагружен гроздьями смыслов, обрастает плотным семантическим облаком: эмалированный чайник с отбитым носиком транслирует воспоминания о мирных домашних чаепитиях, а танец граненых стаканов — о шумных застольях ленинградской поэтической тусовки, с непременными водкой и закуской.

Частное, приватное, уютное соседствует в визуальном рассказе с помпезным и официозным: государственные символы идут параллельно частному и бытовому, вторгаясь в него и грубо разрушая Gemütlichkeit семейственной и дружественной среды. Портрет Брежнева в тяжелой золоченой раме закостенел как икона; красное знамя вьется на ветру: гимн Советского союза напоминает о себе в звучании заключительного торжественного мажорного трезвучия. Удручающе императивные приметы тоталитарной эпохи, на каждом шагу вторгавшейся в частную жизнь: время, которое было навсегда, пока не закончилось. Закончилось ли? Вот вопрос.

Можно долго перечислять предметы, которые моментально превращаются в символы эпохи, появляясь в инсталляции Алексеевой и Раннева; соседство и взаимодействие их в аудиовизуальной партитуре создает дополнительные смыслы — и множественные возможности интерпретации. Конечно же, появляется профиль Ахматовой. А вот знакомый электросчетчик со свисающим витым старомодным проводом, старинные часы с маятником, заставка главной информационной программы советского телевидения, «Время». Мягкие носочки сами собою шагают по кромке плинтуса; рот с плотоядными губами… Гипсовые пионеры крепко прижимают к груди гипсовые же модельки ракет. Над столом висит чешская хрустальная люстра — предмет мечтаний советской хозяйки. Швабра, которой упорно трет пол какая-то работница… Советские газеты с заголовками «Народ ликует!», вид из окна на ленинградскую улицу с редкими автомобилями… История жизни поэта рассказывается через перемену предметной среды; оковы советской прописки взрастили в нем страсть к перемене мест. И вот уже ватник висит на гвозде — сразу вспоминаются годы, проведенные им в ссылке в деревне Норинская, а дальше — звездно-полосатый флаг, чужая дверь, решетчатая клетка лифта…

Но есть и визуальная константа: абрис мужской фигуры в полный рост, данный со спины. Это сам Бродский — он все еще тут, обитает в полутора комнатах. Мужчина курит; над его головой вьются кудрявые облачки белого дыма. Белый световой контур слегка колеблется; кажется, что фигура даже со спины излучает типично интеллигентскую мягкость, неуверенность. Бродский все еще тут — а вокруг все плывет, вспыхивает, гаснет и улетает. Бодрый матрос танцует свое «Эх, яблочко!»; плывет на изогнутом расписном челне по синим волнам царевна в кокошнике — а может, это венецианская красавица на гондоле? Падают с полки бокалы, журчит вода, наливаясь в чашку, заполняют стены полосы советских газет и календарные листки… Авторы метафорически воссоздают, конструируют эпоху через механизм «называния», перечисления, бесконечной череды вещей. Метафорический язык «Их там нет» — не только визуальный, но и аудиальный. Неясные шорохи и шумы доносятся из углов темных комнат. Вдруг слышится вокальный экзерсис, детский голос распевается, по звукам трезвучия — дело, вероятно, происходит в музыкальной школе.

Предметная среда и характеристики пространства–времени вновь меняются. Появляется гордый венецианский лев на вершине колонны, на фоне черного неба и тихо падающих снежинок вырастают стройные ряды узорчатых колонн Дворца дожей. Венеция зимой — зачарованное место, иномирье, куда Бродский так любил возвращаться, стало местом его упокоения. Так рассказ о жизни поэта, уместившийся в двадцать минут и полторы комнаты, стал поэтическим высказыванием о времени, эпохе и нас самих — прежних и настоящих.