В фильме Сергея Лозницы «Блокада» запоминаются не чудовищные подробности из жизни осажденного города и не повседневные сцены. Эта документальная лента, смонтированная из материалов, снятых во время блокады и долгое время остававшихся неизвестными широкой публике, невероятным образом остается в памяти как серия городских видов. Силуэт Петропавловки, читающийся в предрассветной мгле, Марсово поле в разгар лета, толпа зевак на Литейном, — Ленинград/Петербург все-таки удивительное место. Он бесстрашно красив, то есть красив не красотой тех, кто опрометчиво отважен, и не красотой непоколебимых, свойственной тем, кого не сломит никто и ничто. Его красота просто не знает другой силы, кроме самой себя. Да, в общем-то, она ничего не знает, кроме себя, и поэтому необорима. О неуязвимом нарциссизме, которому учит этот город, писал Иосиф Бродский в эссе «Путеводитель по переименованному городу». И, надо сказать, для того, кто порвал с родиной, пожизненно потеряв возможность увидеть вновь родных и близких, эта региональная гордость великопетербуржца, примечательна. Какой же силой должно быть наделено это странное место, если даже заядлого русофоба и антисоветчика, которого воля, помноженная на ненависть к авторитарной власти, привела к мировой славе, эта самая петербургскость не отпускала и по ту сторону Атлантики?

Любящие Петербург, может быть, не всегда осознают то, чем так дорожил Бродский, но так или иначе они зачарованы красотой города. И ведь не сказать, что Петербург прекрасен как урбанистический проект или исключительно интересен как непревзойденная инновация. В нем много вторичного, завезенного наспех из Европы, а уж просто нелепых копий в английском, голландском, итальянском или французском вкусе более чем достаточно. Климатически это в лучшем случае недоразумение, большому городу здесь быть нельзя. Это в принципе одно невероятное недоразумение: основатель его, a monster of man, был нелеп в своей страсти к восковым персонам и маскам, начав традицию петербургских чудаков из коллекции Пыляева, в наши дни за почетное звание genius loci Петербурга борются Хармс и Курехин. Петербург — сбывшаяся, причем неоднократно мечта оригинала, невероятное желание, воплощенное наяву, стихи, которые угораздило стать жизнью. За это души не чаял в Петербурге другой его певец и благоприобретенный сын Аркадий Драгомощенко.

Илья Наровлянский создал позднесоветский образ Ленинграда, который многие горожане еще в те годы предпочитали называть Петербургом. Сотни и сотни городских видов, сценок из повседневной жизни, репортажных свидетельств были сделаны на протяжении нескольких десятилетий. Мальчишки, удящие рыбу у Аничкова моста, залитый рассыпчатым утренним светом канал Грибоедова, Львиный мостик в разные времена года, — эти красоты внятны и горожанам, и неленивым туристам, не ограничивающимся обзорной автобусной экскурсией. Уже в 1993 году Наровлянский собрал их под одной обложкой, его петербургский альбом до сих пор вызывает ревность у местных фотографов. Ведь городские пейзажи в наших краях — излюбленный жанр, и за право рассказать о Петербурге борются фотографические школы. Неизвестно, чей рассказ точнее: богемы брежневско-романовских лет, искавшей Петербург на задворках Ленинграда, или начавшего в тридцатые с самодельных фотоаппаратов фронтовика, прошедшего две войны, впоследствии известного фотожурналиста и одной из ключевых фигур советской фотоиндустрии. Те же Борис Кудряков и Борис Смелов — соответственно, Гран Борис и Пти Борис, как их окрестил неоавангардист и архивариус андеграунда Константин Кузьминский, — в своих работах были исчерпывающе точны, но их нонконформистский опыт в силу укромности своей значительную часть жизни признавал недействительной, выведенной за скобки искусства. Илья Наровлянский, принадлежавший к поколению, на которое пришлись испытания и потери тридцатых и сороковых, не делил жизнь на равные и неравные части. Сила этой открытости и свободы передавалась его сверстникам по семейной линии. Отец Наровлянского был одним из исполнителей Седьмой симфонии Шостаковича в блокадном Ленинграде. Начинающий фотограф, в то время радист-разведчик, был на том концерте в Большом зале Филармонии.

После войны Илья Наровлянский работал в индустрии фотооткрыток, затем был корреспондентом ТАСС, вступил в «Горком фотохудожников» и стал одной из ключевых фигур в позднесоветской фотографии. Он читал лекции в Выборгском дворце культуры, где базировался городской фотоклуб, на факультете фотокорреспондентов в Доме культуры Кирова, работал в Художественном фонде, играл важную роль в Союзе журналистов, участвовал в издании десятков книг, альбомов, наборов открыток и постоянно выставлялся. Он и есть тот Ленинград, что мнил себя Петербургом, а для отдельных его жителей был вечным городом непоколебимого нарциссизма и претворенной в жизнь поэзии. Осады, войны, спецоперации проходят, — а он как позволял, так и позволяет собой любоваться. Некто Шикльгрубер, несостоявшийся художник и архитектор, ставивший Будапешт выше Вены, был обезоружен его красотой. Не в величии и спокойствии сила этого города, их владения — Рим и Афины. Невероятность присутствия этой воплощенной в реальность грезы изумляли и продолжают изумлять тех, кто оставляет в нем частичку себя или становится им. В нынешнем, постсоветском Неопетербурге, пережившем петрограды, ленинграды и даже возвращение исторического названия при Собчаке, это в особенности очевидно.