В конце июня, когда в самых дисциплинированных странах Европы казалось, что эпидемия взята под надежный контроль, если не побеждена вовсе, в Праге отпраздновали победу над Короной. Не совсем понятно, кто был инициатором, — местные власти или горожане, но придумали забавно. Карлов мост, главное туристическое место Праги, закрыли для променада и во всю длину соорудили стол. Говорят, самый большой на континенте, хотя кто проверит? На праздник пригласили всех: приходи, приноси свою выпивку и еду, садись, наливай, жуй, веселись, тосты, шутки, музыка, все такое. Говорят, отметили на славу. Через пару недель после этого в Чехии начала наливаться злокозненной мощью вторая волна; к концу июля она уже вдарила по нескольким направлениям, в частности, по Праге. Я одним глазом послеживаю за новостями в тех краях, все же провел в них 12 лет жизни (и каких), потому более-менее знаю, что там происходит. Новая вспышка в столице началась с некоей вечеринки в ночном клубе с участием толпы профессиональных футболистов. Пробухавшись и оттанцевав, на следующий день некоторые отправились отмечать скромные семейные торжества, кто в городе, кто за, ну и занесли с собой заразу. И так далее, следуя известной короналогике последних восьми месяцев.

Помимо наивной веры в особый чешский путь борьбы с вирусом, здесь вот что интересно. Праздники. Пиры во время и после чумы. Пир и чума. Пир чумы. Пляска смерти. Жанр известный, как в искусстве (Босх, Брейгель, основательный визуальный материал: средневековый, ренессансный), так и в культурных штудиях, см. известную книгу Михаила Бахтина про смеховую культуру Средневековья. Хотя какое «Гаргантюа и Пантагрюэль» Средневековье? Но это так, в сторону, чисто занудства ради. Где смерть, там неистовство — страха или освобождения, неважно. Дело понятное, но здесь важен исторический и культурный контекст. Вот об этом и поговорим.

Пира по поводу избавления от Короны я не видел, заблаговременно улетев из Праги. Фотографии попадались в Твиттере, но какие-то невыдающиеся, толком не запомнить. Пришлось полагаться на воображение, которое, как известно, состоит из того, что мы уже знаем. Что я знаю про народные гуляния в Чехии — кроме невыразительных кучек людей, которые мрачно бродят мимо рождественских/пасхальных торговых рядов, воняющих пережаренными трупами животных? Кроме кислого, въедливого аромата глинтвейна впридачу? Кроме смешного для русского уха слова trdelnik? Ничего особенного — то же самое, только помасштабнее, повеселее, пообстоятельнее, можно увидеть в данный период времени в Германии, скажем. Или в скандинавских странах. Протестантская Европа, прикинувшаяся по поводу праздничка католической. С Чехией тут, конечно, интереснее, так как это как раз протестантская (еще до немецкой Реформации) Европа, которая из-за правления австрийцев и прочих (не)приятностей прикинулась католической. Даже сегодня эта страна в процентном отношении — более владение Викария Христа, нежели Яна Гуса, Мартина Лютера и Жана Кальвина. Хотя, конечно, атеисты здесь многочисленнее всех — в процентном отношении. Гашек сильнее Святого Вацлава, Йозеф Швейк заслоняет Яна Непомуцкого — что имеет свои преимущества и свои недостатки, это как посмотреть.

В общем, как выглядит истинно народное чешское торжество я слабо знаю, оттого — учитывая превосходство бравого солдата над католическим святым — вообразил себе пиршество на Карловом мосту в виде милой безобидной картинки, рисованной Йозефом Ладой, классическим иллюстратором похождений Швейка. Веселые человечки облепили длинный стол. В кружках пенится пльзеньское. Кто-то с основательными усами тостуется панаком сливовицы. Фигуристые пражачки передают огромные блюда с кнедличками, жаренной уткой, свичковой, гуляшиком. Наяривает аккордеон, пиликает скрипочка. Кое-кто пустился уже в пляс. Народная культура Средневековья, пересобранная в прошлом веке для нужд буржуазного национализма.

Конечно, все было совсем не так, я уверен. Швейк — такой же призрак, назойливо тревожащий сны чехов, как и суровый Ян Гус. Никакие стереотипы — особенно визуальные — ни к кому не приложимы. Пока в годы Гражданской войны Ярослав Гашек хитрованил в Поволжье и Сибири (говорят, в 1919-м он был даже редактором чуть ли не первой в мире газеты на бурятском языке), его земляки, чешские легионеры, с боями пробивались сквозь чужую страшную страну домой — причем в обратном направлении. Не с востока на запад, а с запада на восток. И пробились-таки, обогнув земной шар, вернулись уже в независимую Чехословакию одновременно с дезертиром Гашеком. В конце концов, свою вторую подлинную независимость чехи обрели героически — и мирно. А их первый постсоциалистический президент был не колбасник, а диссидент-драматург. Так что стереотипы, в том числе оккупировавшие мое культурное подсознание, врут. Потому вместо того, чтобы злорадствовать по поводу слишком ранних пиров победы над слишком медленной эпидемией, стоит побродить либо по пражскому Старому городу, либо подняться наверх, в Град — и обнаружить другое искусство избавления от всеобщей напасти, каменное: чумные столбы.

Их прототипы появлялись в Европе еще в средние века, но вообще-то данный жанр — чисто барочный и чисто католический. И первый — официально — чумной столб был поставлен в 1638 году, в разгар Тридцатилетней войны, в Мюнхене. Таким образом отметили уход двух бед — эпидемии и шведской армии. Чумной столб — одна из важнейших примет католического барокко времен Контрреформации; собственно, он и посвящен чаще всего Деве Марии, чей культ был мощным орудием тотальной войны за сердца европейцев в XVI—XVIII веках. Отметим, сколь противоречиво, двояко с феминистической точки зрения это время: «ведьм» сжигают и топят, но женщине поклоняются все неистовее; тут не только Дева Мария, но и Святая Тереза и прочие героини барокко. Впрочем, протестанты, особенно кальвинисты, в фемициде преуспели не меньше, если не больше — а культа матери Христа у них не было совсем. Как и остальных культов тоже. Протестантов того времени интересовали другие вещи, в частности, персонажи Ветхого Завета — но это особая история, не будем углубляться.

Чумных столбов в Европе множество — и больше всего их в землях бывшей империи Габсбургов. Именно австрийские императоры — вместе с папами — безжалостно проводили идеалы Контрреформации в жизнь. Разорив какой-нибудь город или страну, отправив на тот свет или в изгнание десятки тысяч местных протестантов (обычно, самую образованную и активную часть общества), они тут же принимались обустраивать это место, идеологически и материально. Так работает власть — причем всегда. Барочные соборы и церкви при них — больницы и библиотеки: вот готовый набор католической пересборки пошедших было за Лютером или Кальвином земель. «Красота» Праги, которую сегодня столь успешно продают туристам со всего мира, — результат национальной катастрофы, поражения чешских протестантов в Тридцатилетней войне, геноцида. После 1648 года чешский язык активно вытесняли из средних и высших слоев общества, порой прямо запрещали; в результате к концу XVIII века его письменная разновидность почти исчезла. Литературный язык пришлось конструировать заново. Чумные столбы, в каком-то смысле, это лагерные вышки в габсбургской тюрьме народов.

Один такой столб поставили на Староместской площади в Праге, той самой, где австрийцы в 1621-м торжественно казнили предводителей местных протестантов. Отрубленные головы подвесили в железной клетке к башне, что над Карловым мостом, на страх и назидание прочим. Так что на мосту не всегда пировали и веселились по поводу избавления от напастей.

Итак, в 1648 году, после конца Тридцатилетней войны и заключения мира, на Староместской площади поставили чумной столб — так называемую Марианскую колонну. Простояла она там 270 лет; в 1918-м, после провозглашения независимости Чехословакии, ее обрушили, как будто проявив таким образом народный гнев против угнетателей. Несколько последних лет своего тогдашнего существования (чуть было не написал «функционирования») Марианская колонна находилась в довольно странном соседстве — в 1915-м власти империи разрешили чехам буквально в нескольких шагах поставить другой памятник — Яну Гусу, отцу чешской версии протестантизма, реформатору чешского языка, гонителю немцев и австрийцев, которого сожгли в 1415 году в Констанце, заманив на XVI Вселенский собор церкви. Редко когда внутренний дуализм Австро-Венгерской империи был столь прямо выражен силами монументального искусства. Чумной столб, символ универсальной имперской власти и католицизма, — и Ян Гус, герой и мученик национализма и протестантизма. Простояли они рядом три года, после чего на площади остался один Гус. Колонну свергли, потом куда-то убрали от греха подальше, пару скульптурных деталей использовали для украшения Выставочного торгового дворца; разбитую голову каменной Девы Марии обнаружили только в 1957-м в лавке антиквара. История для Брюса Чатвина, британского писателя, автора энергичного элегантного романа о пражском коллекционере мейсенского фарфора «Утц». Серая, мрачная, потрепанная послевоенная социалистическая Прага, где в магазинчиках под удивительным названием «Старожитности» можно найти странные осколки ушедшего — по сути, еще недавно — мира.

В начале XXI-го века колонну решили вернуть на место — и начались споры, принялись сочинять петиции, всплыли обиды на страну, которой нет уже сто лет. Тем не менее, чумной столб об избавлении от напастей заново установили-таки 4 июня 2020 года, за несколько недель до пира на Карловом мосту. С тех пор его уже успели облить краской недовольные — и уже успели отчистить. И вот они опять рядышком: Дева Мария и Ян Гус, воплощение любви и неистовый проповедник, плотницкая жена и ректор Карлова университета. Впрочем, туристам, которые потихоньку заполняют еще три месяца назад незабываемо пустой Старый город, все это не очень интересно. Они правы. Дела былые.

И все-таки в этой истории есть мораль, причем касающаяся не этического, а эстетического (эстетическое и есть этическое, я уверен — но оставлю данную точку зрения при себе). Сейчас, конечно, не старая-недобрая чума и не «испанка», убившая миллионы в то самое время, когда Деву Марию свалили в самом центре вроде бы христианского тогда города (а подстрекателем толпы низвергателей был подпивший приятель Гашека богемный весельчак Франта Сауэр). Но совпадение эпидемии и скульптуропада удивительно, не так ли? Здесь читатель этого сочинения уже потирает руки в ожидании морализаторских рассуждений автора о «наказании (божеском, или судьбы, а некоторые даже вспомнят и «судьбу и кровь») за преступление против истории». Увы, дорогой читатель, не дождешься. Памятники ставят по одним причинам, свергают их по другим. Некоторые действительно стоит разнести к чертям собачьим, некоторые — нет. Главное то, что нам до конца не понять тех людей, которые их устанавливали. Скажем, чумной столб в чешском Оломоуце (там не Дева Мария, а сразу вся Троица) начали мастерить в 1716-м, когда из Моравии ушла чума. Никаких триумфов австрийского оружия в тот год не наблюдалось. Чистая радость избавления плюс муниципальные, частные и церковные инвестиции. Колонну задумали с размахом — 35 метров вышиной. Потом то ли деньги кончились, то ли другие хлопоты одолели, но закончили монумент лишь в 1754-м, когда о чуме начала века уже позабыли. Памятник же остался — причем памятник не столько чисто исторический, сколько истории искусства, памятник искусства. Барокко к тому времени в основном вышло из моды, а гигантский барочный монумент — вот он, к вашим услугам и навсегда — то есть до следующего пана Франты Сауэра, принявшего на грудь кружек десять пльзеньского. Но уже от подобных мелочей не убережешься, правда? Не знаю, какие памятники будут ставить после ухода Короны, вряд ли каменные, но если будут, то надо иметь в виду: чуму забудут, чумные столбы останутся. Ars longa, vita brevis. Так потратим же часть нашей короткой жизни на то, чтобы подумать о современном арте, в частности, о карантинном. Аминь.

P.S. Под конец Второй мировой несчастный Франта Сауэр попал в Терезин. В 1947-м умер от туберкулеза. Перед кончиной этот бывший выпивоха и анархист исповедался у францисканцев на Юнгмановой площади, испуская последний вздох, попросил отпустить грех скульптуроборства. По сравнению с тем, что творили приличные вроде бы люди вокруг него (и проделали с ним самим) — это действительно детские шалости.

P.P.S. В церкви францисканцев на Юнгмановой, где исповедовался Сауэр, сейчас располагается австрийский культурный центр. Все сошлось.