Понятно, что вся экономика художественного мира изменится — и изменится в худшую сторону. Сложная и разнообразная экосистема, в которой есть место большим и малым публичным институциям, частным галереям, мелким кластерам, ассоциациям и объединениям — нарушится в тех странах, где она есть. Скорее всего это повлечет монополизацию ландшафта и выхолащивание видового разнообразия. Многие институции в мире зависят от частных средств, и в случае рецессии лишатся их. Многое будет зависеть от государственных дотаций, уже объявленных во многих странах.

Для России это изменения другого характера: наша экосистема уже была нездоровой, в ней отсутствовали некоторые компоненты, вроде рынка, например, — и она уже была вольно или невольно монополизирована крупными институциями. У нас почти нет профессиональных объединений, нет реально действующего профсоюза работников культуры, полностью отсутствует система поддержки художников государством. Художественное сообщество бесконечно гибкое, адаптивное и всегда экономически уязвимое, конечно, находится под ударом — почитайте тонкий и горький текст, написанный художником Полом Махеке несколько недель назад, он называется «В тот год я перестал заниматься искусством»…

Кризис и сценарии выхода из него в первую очередь подчиняются экономическим законам, и эти законы поведут нашу реальность по самому плохому сценарию. Как использовать этот момент обнуления, чтобы провести те изменения, о которых мы все всегда так много говорим? Уже очень скоро мы узнаем, существует ли внутрицеховая солидарность, и не исключено, что ответ будет разочаровывающим.

Что касается биеннале и других фестивальных форматов, то, конечно, по ним эпидемия бьет в первую очередь. Кроме тушения «производственного пожара» — возвращаются вопросы о релевантности биеннале как институции (как, например, в этой дискуссии). Технически биеннале возможна настолько, насколько возможно перемещение людей — участников, организаторов, посетителей — и объектов по миру, а также их консолидация в одной точке времени и пространства. В момент, когда мобильность сведена к нулю, параметры социального поведения радикально изменились и мы все живем внутри несинхронизированной, но единой математической модели пандемии, это невозможно. Это невозможно сейчас, но вопрос в том, нужно ли делать это возможным после. А если да — то что должно измениться?

«Манифеста» в Марселе, которую я со-курирую вместе с Алией Себти и Стефаном Кальмаром, должна была открыться в начале июня. Разумеется, этого не произойдет. Мы взяли тайм-аут, чтобы подумать. Manifesta 13 называется «Traits d’union.s», она о создании связей между локальным и глобальным. Для этого проекта с самого начала было важно усиление коллективного голоса и множественных связей. Нам не нужен был еще один интернациональный проект в белом кубе, отчужденный от местной реальности — проект был создан для и вместе с марсельскими институциями: музеями, консерваторией, культурными центрами, клубами, ассоциациями, фестивалями. Так вот, когда мы взяли паузу, чтобы подумать, мы решили это делать с участниками, художниками «Манифесты», завели форум, пространство для обсуждения. Обычно решения принимаются городскими властями и администрацией биеннале, а после решение сообщается участникам. Но мы хотели услышать все голоса и решить вместе. Там есть много интересных радикальных и умеренных сценариев в обсуждении: рассредоточенная по миру биеннале, или, наоборот, предельно сконденсированная. Единственное, что мы не стали обсуждать — это уход в онлайн, что для этого проекта, на наш взгляд, не имеет никакого смысла.

Я вижу, что институции импульсивно, если не истерично, уходят в онлайн-реальность. Это общая для всех тревожность, стремление подтвердить свое существование любыми способами — даже если это суррогатная цифровая симуляция их деятельности, не имеющая отношения к их идентичности. За этим стоит зачастую лихорадочное желание продолжать действовать и производить во что бы то ни стало. Впрочем, во многих случаях это проявление заботы о сообществе: защитить рабочие места, дать возможность работать авторам.

У фонда V-A-C нет площадки в Москве, она только строится, работы велись полным ходом и вышли на финишную прямую — очевидно, что кризис повлияет и на эту часть нашей жизни. Для нас это момент обдумать и подтвердить (или опровергнуть) все декларируемые положения институционального образа мысли и действия: связь с городом и разными сообществами, мультидисциплинарные сотрудничества, проекты, тесно связанные с контекстом отечественной истории и культуры. Все это в процессе обсуждения, но единственное, что было сразу понятно всем, это то, что мы хотим и будем гораздо больше работать с местными авторами: художниками, музыкантами, хореографами, дизайнерами, режиссерами.

Я надеюсь, что нам всем это пойдет на пользу: что мы не пересидим этот момент в ожидании того, «что жизнь скоро наладится», и вынырнем из тоннеля в свою привычную норму. Институциям придется либо выполнить свои обещания, либо забрать их.

Первым делом в голову приходит мысль о сложностях в государственных музеях и банкротствах в частных. Однако есть и другая сторона: кризис — время вложений в искусство. Одни разоряются, а другие в это же время наживают состояния и делают коллекции, как это было в конце 1980-х–1990-е. И, главное: в такое время, когда привычные социальные институты зависают, появляются нетрадиционные формы человеческой самоорганизации и взаимопомощи, в том числе культурной.

Аудитория, соответственно, перемещается в сети. Художники, конечно, тоже люди, но на наличие или отсутствие таланта по существу ничего не влияет: он или есть, или его нет. А тренировать имеющийся можно в любых обстоятельствах.

Последствия ускоренной дигитализации, происходящей в сфере искусства и культуры, могут быть и созидательными в смысле совершенствования технологий, и разрушительными, если аудитория и художники еще больше продвинутся в сторону неразличения оригиналов и копий. На протяжении 1980-х–2010-х годов идет процесс уравнивания в правах оригинала и его повторений: на выставки реконструкций народ идет с таким же интересом, как на выставки подлинников. Это связано именно с развитием компьютерных технологий. Мы, с одной стороны, все больше присваиваем, моделируем реальность, а с другой — все более от нее в подлиннике отчуждаемся. В этом отношении важно все-таки не перейти в, как теперь иногда выражаются, «посткоитальную эпоху»: искусство в сети — это все равно, что виртуальный секс и прочее в том же роде. Без чувства подлинности, хоть его и сложно пережить, творчество невозможно.

Ландшафт рынка изменится кардинально. Во-первых, произойдет (и сейчас уже происходит) очевидный резкий скачок в онлайн — и лидерство сегодня принадлежит тем, кто экспериментировал с digital-практиками накануне пандемии. Онлайн платформы, digital-проекты, трансляции и нестандартно упакованный контент — залог успеха. Во-вторых, ярмарки, настоящие регуляторы арт-рынка, сейчас либо переносят сроки на осень (Art Basel объявил о датах в конце сентября), либо проводятся онлайн (новые платформы), что говорит о том, что к концу года мы будем иметь очень активную арт-тревел-программу и такое количество новостей, что на обработку их понадобится больше сил.

Художники и музеи также ищут новые форматы. Сейчас наиболее успешными кажутся онлайн-экскурсии по текущим выставочным проектам и челленджи с ситуационным контентом на основе шедевров коллекций. Российские художники ждут открытия вирусного занавеса, что говорит о том, что они совершенно не приспособлены к онлайн-существованию и должны будут уделить цифровой интеграции больше внимания.

Вирус прежде всего породит собственную реалистическую мифологию — про смерть и болезнь, которые могут прийти внезапно и изменить течение жизни всего человечества. Раньше казалось, что такое бывает только в истории, как чума в эпоху Средневековья, что такое может произойти только в романе или в кино, которые мы поглощаем, уютно устроившись в кресле. Сейчас вдруг стало очевидно, что внезапная тотальная болезнь может блокировать жизнь всего мира, — и стоит встать с кресла и выйти на улицу, как можно тут же примерить на себя роль жертвы в этом настоящем романе.

Произошло интересное сращивание реального и виртуального мира. Это новый вызов, который, конечно же, сильно повлияет и на искусство. Для меня это идет в одной связи с тем, как в прошлом году на Christie’s были впервые проданы картины, написанные искусственным интеллектом. Они ушли за настоящие — и немалые — деньги (мы показывали эти картины в Эрмитаже). Компьютер, что-то сочиняющий по алгоритмам, пусть и наисложнейшим, оказался в одной системе с настоящим художником. Это событие поменяло существующий арт-ландшафт. То, как вирус влияет на наше сознание, сходно с этой переменой. Речь идет о смене представлений о мироустройстве: мир устроен иначе. Чего-то теперь нет, а есть новый вызов.

Думаю, что художники на эту ситуацию активно отреагируют. И совсем не только брутальные певцы катастроф и декоративные экоактивисты. Стало ясно, что старинные сказки о конце света более не релевантны — больше нет фильма с хорошим концом. Реальность сложнее любого мифологического нарратива: происходит какая-то странная, выборочная, непредсказуемая реакция по городам, регионам и социальным слоям. События развиваются онлайн, обстановка нездоровая, но, может кого-то это сподвигнет к творческому переосмыслению мироустройства. Любое хорошее искусство в итоге об этом.

Институции уже выработали и продолжают вырабатывать новый большой опыт работы онлайн, придумывать новые форматы. Эрмитаж — пионер среди музеев в области онлайн-присутствия, но и мы придумываем что-то новое. Водим экскурсии по залам и хранениям, на русском и других языках, планируем и вспоминаем о выставках, которых уже нет, пересматриваем и «довирусные» онлайн-экскурсии — по выставке Кифера, например. Институции сохранят эти новые форматы и после кризиса, виртуальные форматы будут не менее актуальны и продолжат существовать рядом с привычными форматами оффлайн.

У меня вдруг стали всплывать в памяти стихи, которые я не помнил с юношеских лет. В замкнутой обстановке они вновь возникают. Думаю, наша память будет функционировать иначе, и институции, обслуживающие культурную память, будут на это определенным образом ориентироваться. Мы, возможно, опять будем больше помнить и знать. В связи со сменой повседневного уклада поменяется и память. Сколько еще мы будем опасливо коситься на чихнувшего и как долго будем помнить о его (ее) чихе?

Арт-мир в принципе ориентирован на бункер. Большое количество искусства, находящегося в частных руках, лежит в хранилищах. Думаю, что для арт-мира новый формат не нов, и тем ценнее в посткризисное время будут одиночные явления современного искусства и возможность вновь своими глазами увидеть шедевры. Наверное, мы станем больше ценить опыт настоящей встречи с реальной вещью. Мы слишком ушли в зрительное присутствие, все видим, узнаем, да и себя выражаем — через экран. Посещаем музей для сториз в Instagram. Это сбило нашу оптику. Посткризисная ситуация даст нам возможность по-новому взглянуть на мир после паузы и увидеть его иначе. Думаю, это то отрезвление, которое мы приобретем. А сейчас нужно избежать страха и паники. В конце концов вакцина будет найдена, и при умелом соблюдении принципов гигиены и общественного здоровья все будет хорошо.