Маленькие работы больших художников — наброски, эскизы, альбомные листки, авангардные эксперименты с формой и совсем камерные сюжеты, все, что остается обычно на периферии экспозиционной жизни, но теперь собрано на выставке Еврейского музея и центра толерантности, формирует у зрителя оптику, необходимую для восприятия такого искусства. Вооруженный, нацеленный на разглядывание глаз способен оценить каждый жест автора, проследить за движением его мысли и посочувствовать его судьбе.

«Мне кажется, я овладел тайной вложить в квадратный вершок, что другие в метрах, — писал Михаил Ксенофонтович Соколов, — И в маленьком это даже сжатее — яснее выражено чувство и дыхание жизни». В этом письме, отправленном 12 декабря 1946 года, уже после освобождения из лагеря, художник больше не сетует на невозможность работать, как когда-то: «Так хочется писать маслом, но здесь я этого лишен совершенно. Даже акварель не могу использовать (я ее получил в посылке). А время идет, я старею…» Соколову, чьи рисунки экспонировались еще на выставке мирискусников в 1916 году, к моменту ареста (1938) и правда было уже за пятьдесят. В 1947-м он умер, не успев понять, где, у кого осело и сохранилось ли его наследие. Хотя благодаря чрезвычайной плодовитости художника уцелевшей графики хватило на трехтомный каталог — он вышел три года назад. Удалось спасти сколько-то живописи (часть попала в Нукусский музей) и сделанные в заключении миниатюры — некоторые из них, попавшие в частную коллекцию, представлены сейчас на выставке: большие размером с пару спичечных коробков, самая маленькая меньше одного.

Вместе с карандашным кубистическим портретом художника, нарисованным Антониной Софроновой, — его следует искать рядом с супрематическими опытами Софроновой, Суетина, графикой Малевича, — и набросанном тушью ее портретом работы Соколова, эти миниатюры образуют кульминацию «»Маленького» искусства», момент, когда кажется, что лучшее ты уже увидел. Хотя по мере преодоления экспозиции, вписанной архитекторами Надей Корбут и Кириллом Ассом в коридор мельниковского гаража со всей деликатностью, которой требует маленький формат, понимаешь, что градус эмоции не снижается — только нарастает, начиная с первого зала, заселенного учителями, учениками, друзьями-однокашниками. Собранные вместе, они олицетворяют пантеон русского искусства рубежа XIX–XX веков — условно реалистического, но как будто стремящегося преодолеть присущий ему, давно опостылевший язык.

Рядом с «Пастушком» Серова из частного собрания висит сам Серов, написанный другом Дервизом, привезенный из Третьяковки. По соседству с «Петербургским пейзажем» Кустодиева (собрание Романа Бабичева) — Борис Михайлович собственной персоной, на карандашном автопортрете, из коллекции Максима Боксера. Вслед за этюдами Левитана — исчерпывающими, как большие холсты художника, — и его однокашника по поленовскому классу Коровина идут этюды Поленова. Среди них восхитительный «Гриша» (микроскопический эскиз на холсте из коллекции Джеймса Баттервика) и набросок с сидящим в лодке Коровиным, из собрания Александра Жилина, откуда на выставку попало довольно много вещей. Как и из других частных коллекций, откуда происходят работы первых художников своих эпох — не только Левитана, Серова, Кустодиева, Репина, но Ларионова, Фонвизина, Шевченко, Малевича, Рождественского, Суетина и Гуро.

Рядом с неожиданными акварельными сценами из «Ромео и Джульетты» Врубеля из Абрамцевского музея-заповедника и его живописным портретом совсем юной Марии Якунчиковой из Вятского музея — сделанный им же карандашный портрет Воки Мамонтова, принадлежащий уже упомянутому лондонскому коллекционеру Баттервику. Сомов — только из частный собраний, в том числе неожиданный для него, совсем не манерный, прозрачный деревенский пейзаж. Из коллекции галериста Ильдара Галеева — единственная здесь работа Соломона Никритина: написанный маслом эскиз к «Старому и новому» (1935), знаменитой обруганной критикой картине, кардинально изменившей его судьбу.

Коллекционеры в этих стенах выступают на равных с музеями вроде той же Третьяковской галереи, куда попала, понятно, большая часть из трехсот эскизов Левитана, обнаруженных в мастерской после смерти художника. Попала — и так и лежит. Миниатюрные вещи, как правило, хранятся в запасниках, не имея шансов быть увиденными — рядом с большими вещами мелкие теряются, требуя специальных условий, а выставки, подобные нынешней, устраиваются крайне редко. Маленькие вещи — тихая радость коллекционеров, «Маленькое искусство» — заслуженная ода в их честь.

Иногда трудно представить себе, насколько оно маленькое. Из коллекции Александра Жилина на выставке показываются очень тонкий, проработанный с детальностью кабинетной голландской живописи «Портрет неизвестной в трауре» (1850-?) гениального Павла Федотова и забавный портрет Ильи Репина. Написанный любимцем Третьякова Иваном Похитоновым — Репин при полном параде, с палитрой, лежащей на столе, — в каталоге он производит впечатление монументального, а на деле оказывается 12 сантиметров в высоту. Это обычная иллюзия — разглядывая в альбомах офорты Рембрандта, тоже невозможно поверить, что размеры некоторых из них, вроде «Головы кричащего мужчины в меховой шапке», в реальности не превышают 36×29 миллиметров.

Офортов Рембрандта на выставке в Еврейском музее нет, но есть гравюра Луки из Лейдена — «Мужчина с факелом и дама в сопровождении шута» (1508 год, 12х8,9 см, собрание Татьяны Македонской). Древнее здесь только терракотовая корова из Поднебесной (206 год до н.э.) из коллекции Кирилла Денелии. Это все — из последнего раздела выставки, обтекаемо названного «Маленькое искусство в манере наброска», к которому приписаны и акварель Гарифа Басырова 1990 года — единственная тут вещь из собрания ГМИИ, и авторский машинописный сборник Пригова «Дитя и смерть»: «Осоловелое дитя / Еще проснуться не успело / А все уже бегут летя: / Ну что с тобою, право, делать?».

Пригов тут не случаен и представлен не только как художник: куратор «Маленького искусства» Мария Гадас, настаивая на уместности параллели между миниатюрами в искусстве и поэзии, добавила в сделанную к выставке книгу-каталог стихотворные экспромты классиков. Но не о хлебниковском бурлеске «Крылышкуя золотописьмом тончайших жил», на который ссылается куратор, напоминают эти этюды и эскизы. Точнее и логичнее кажется аналогия этих неформатных работ не со стихами, а с камерным жанром в музыке, где в малой форме столь же многократно возрастает важность конкретного звука и тембра, как в изображении — мазка и штриха. Причем параллель возникает совсем не с Рахманиновым, чей «Вокализ» отвечает в экспозиции, видимо, за атмосферу Серебряного века, а с чем-то острым и нервным — «Афоризмами» Шостаковича, «Мимолетностями» Прокофьева, которым подыгрывают эти часто моментально сделанные наброски, зафиксировавшие сиюминутное впечатление, замершие на мгновение позу и взгляд.