В Fondation Louis Vuitton, новейшем памятнике деконструктивизма, построенном в 2014 году великим Фрэнком Гери, в силу масштабов сооружения и статуса владельца кураторы обычно обращаются к фигурам всем (или почти всем) известным, не стремясь открывать новые имена. Но уж если берутся за классика любого «изма» XX или XXI века, то выжимают из него все возможные искусствоведческие соки. Предыдущий блокбастер Fondation Louis Vuitton о коротком, но невероятно результативном периоде совместной работы Энди Уорхола и Баскии закончился в августе. Прошлой осенью здесь проходила выставка, объясняющая влияние Клода Моне на творчество Джоан Митчелл, родившейся за год до его смерти. Все мы помним ажиотаж по случаю многолетнего экспомарафона Fondation Louis Vuitton, Эрмитажа и Пушкинского музея, представивших (каждая институция по-своему) коллекции Щукина и Морозова.

Почти всегда выставка в Fondation Louis Vuitton еще больше взвинчивает рыночные цены на работы представленного автора. Можно пока лишь гадать о росте стоимости крупноформатных полотен Митчелл, основанная масса которых принадлежит лично Бернару Арно. Но вот на недавно закончившейся ярмарке Paris + Art Basel можно было увидеть работу Баскии за 20 миллионов долларов, а картина Olive over Red Марка Ротко привлекала всеобщее внимание прежде всего своей заявленной ценой в 40 миллионов долларов.

Марк Ротко занимает настолько особое и значимое место в истории искусства XX века, что в данном случае куратору Сюзанн Паже не понадобилось его ни с кем рифмовать — разве что в самом последнем зале, экспонирующем поздние работы мэтра абстрактного экспрессионизма, его холсты крайне уместно дополнены скульптурами Альберто Джакометти. Годы подготовки ушли на то, чтобы собрать вместе 115 холстов из нью-йоркского MoMA, вашингтонской Национальной галереи, лондонской Tate Modern и множества частных собраний.

Родившийся в 1903 году в Двинске в Российской империи, нынешнем латвийском Даугавпилсе, в культурной еврейской семье, Маркус Роткович эмигрировал в США ребенком незадолго до начала Первой мировой, быстро стал лучшим учеником в классе, в совершенстве овладел английским, чтобы отстаивать права угнетенных рабочих в марксистском кружке, получил благодаря блестящим способностям грант на обучение в Йельском университете, где тут же начал выпуск сатирического журнала против WASP-большинства — белых англо-саксонских протестантов. Университет Роткович в конце концов бросил, чтобы в возрасте двадцати лет приехать в Нью-Йорк, увидеть в школе искусств урок рисования модели и «родиться там как художник». Последовали годы учебы, а затем работа преподавателем живописи на полставки в академии Бруклинского еврейского центра — причем эту должность художник оставил только в возрасте под пятьдесят. Кстати, степень почетного доктора в Йеле так и оставшийся без диплома Ротко получил незадолго до смерти.

Ранние живописные опыты Ротковича были фигуративными и занимают первый зал экспозиции в Fondation Louis Vuitton — эти виды нью-йоркской подземки и городских улиц навевают ощущение чего-то смутно знакомого. Этот знакомый, конечно, Эдвард Хоппер с его ощущением тревоги, разлитой в воздухе. Однако сам Роткович не был в восторге от собственных работ, особенно сокрушаясь по поводу своих способностей изобразить человеческую фигуру, «не изуродовав ее». Свидетельством этого периода его жизни является единственный в творчестве художника автопортрет в возрасте тридцати трех лет, принадлежащий семье автора. Еще через два года, в 1938-м, Роткович получил американское гражданство, а спустя два года, опасаясь антисемитизма, сменил имя и фамилию на Марк Ротко. В этот же период он решил оставить живопись в принципе, посвятив себя изучению греческой мифологии, трудов Фрейда и Ницше и написанию теоретического текста о работе художника — к счастью, этот живописный пост продлился недолго.

Следующим этапом его арт-развития, которому посвящен следующий зал выставки, стало увлечение сюрреализмом в начале 1940-х. И все это опять-таки очень узнаваемые работы — они явственно напоминают полотна мэтров сюрреализма Жоана Миро, Сальвадора Дали или Макса Эрнста, ставших в это время в Америке крайне популярными.

Вторичным Марк Ротко быть очевидно не хотел и в середине 1940-х перешел к созданию так называемых «мультиформ» — термин, придуманный искусствоведами для описания цветовых пятен на цветном же фоне. Отсюда оставался уже один шаг до «классического» Ротко 1950-х–1970-х с двумя-тремя горизонтальными светящимися прямоугольными блоками контрастных цветов на огромных вертикальных полотнах, у которых нет ни рам, ни названий. За цветом здесь скрывается свет, который художник искал, пытаясь выразить весь спектр человеческих эмоций. Ротко отказывался признавать свои полотна безмятежными и говорил о том, что «заточил самое абсолютное насилие в каждом квадратном сантиметре их поверхности». Эти «простые выражения сложной мысли», как аттестовал их сам автор, и составляют основной объем экспозиции в Fondation Louis Vuitton, они и привлекают основное внимание.

Как известно, Марк Ротко требовал особого освещения и принципов экспонирования для своих холстов, призванных погрузить зрителя в медитацию. Сложно сказать, насколько возможно создать подобную атмосферу в гигантских залах, через которые ежедневно проходят тысячи людей. Но застывших на скамейках перед работами Ротко, давно ставших культовыми, на парижской выставке можно было видеть в достаточном количестве.

Отдельный раздел проекта посвящен так называемым «фрескам Сигрема» — работам, заказанным Ротко в 1958 году для фешенебельного ресторана в нью-йоркском небоскребе Seagram, построенном по проекту Миса ван дер Роэ. Художник, не оставивший антибуржуазных убеждений, написал около тридцати гигантских полотен с целью отбить аппетит у посетителей ресторана. Однако через год Ротко понял, что цели в искомом пространстве достичь ему не удастся и расторг контракт, вернув очень серьезный аванс. Еще через десять лет он выбрал девять работ из числа написанных для небоскреба Сигрем и подарил их лондонской галерее Tate как оммаж обожаемому им Тернеру. В Tate полотна прибыли в день смерти художника и были выставлены в специально оборудованной «комнате Ротко», чтобы затем переехать в Tate Modern. Увидеть их сегодня за пределами Лондона — редкая удача.

Ротко говорил, что стал художником, «потому что хотел поднять живопись на тот же уровень интенсивности, что музыка и поэзия». И руководство Fondation Louis Vuitton услышало слова художника, устроив с ноября по март вечерние музыкальные прогулки по залам с его полотнами под сочинение другого классика — классика пост-минимализма композитора Макса Рихтера.

Марк Ротко добился главного — он остался абсолютно узнаваем, уникален и неповторим. Сложно себе представить подражателей его творчества: прямоугольники разного цвета способны изобразить на холсте многие, но вызвать у зрителя катарсис при их созерцании может только Ротко. Особенно сильно эмоции автора считывают в зале, в котором размещены работы последнего года жизни художника перед его самоубийством — болезнь и уход из семьи, переданные внешне простыми геометрическими формами, прорываются через эти черно-серые холсты, дополненные скульптурами Джакометти, вдохновлявшими Ротко.