«С каждым днем меньше веры в людей», — писал Василий Чекрыгин, один из героев выставки, с фронта Первой мировой войны. Писал Льву Жегину (Шехтелю), ближайшему, с юных лет, другу, от которого (а еще — из семьи художника) попала в Пушкинский музей фантастическая чекрыгинская графика.

Вместе с Василием Чекрыгиным (1897–1922) квартет художников, объединенных в проекте «Между небом и землей», составили Франсиско Гойя (1746–1828), Рембрандт Харменс ван Рейн (1606–1669) и Эдуард Штейнберг (1937–2012) — отмечающееся в этом году 85-летие последнего и стало поводом для выставки.

Живопись и гуаши Штейнберга, прежде всего, из его «Деревенского цикла» — скорбные воспоминания о жителях деревни Погорелки, где он тогда жил, вызывающие очевидные ассоциации с «Крестьянским циклом» Малевича, — стали единственным цветным вкраплением в этой аскетичной экспозиции, заполненной черно-белой графикой и вписанной в черно-белую архитектуру. Она была придумана для другого проекта — выставки «Котел алхимика. Осязательный взгляд и незрительное восприятие», которую планировалось собрать из разных стран и коллекций. По понятным причинам в сегодняшних условиях это оказалось невозможно, и проект отменился в последний момент, когда выставка в Галерее искусства стран Европы и Америки XIX–XX веков была уже застроена. В контрастные интерьеры, с черными потолками и белыми и черными стенами, как родные вписались эти вещи из собрания ГМИИ и коллекции Галины Маневич, вдовы Эдуарда Штейнберга. Вместе они, собранные кураторами Анной Чудецкой, Олегом Антоновым, Наталией Марковой и Юлией Меренковой, сложились в мощное пацифистское высказывание. И на сами эти работы, в общем известные, мы смотрим теперь как будто впервые, и история их создания предстает удивительной, и презентация их в таком контексте и комплекте реализует новый сценарий.

Офорты серии «Диспаратес» («Нелепицы») созданы предположительно в 1816–1824 годах уже постаревшим, оглохшим Гойей, видевшим войны и революции, пережившим потери и доверившим свои разочарования резцу и бумаге. Принято считать, что Гойя не успел увидеть эти свои безумные анти-фантазии, от «Убогой глупости» до «Веселого помешательства» и «Всеобщего безумия», напечатанными. Это не так — художник не дожил до полноценного тиража, едва ли возможного в век инквизиции, печатая для себя отдельные листы и раздаривая их друзьям и почитателям. Но до тиража он действительно не дожил. Первое издание всех 18 листов было осуществлено Королевской академией искусств Сан-Фернандо только в 1864 году. Серию выпустили тогда под названием Los Proverbios («Пословицы»), и только позже, после обнаружения пробных прижизненных оттисков с авторскими названиями, в обиход вошли «Нелепицы». Их сюжеты допускают самые разные трактовки и произвольный порядок расположения листов — тем более что автор и пронумеровать их не успел.

Логичный и на удивление естественный переход от Гойи к Чекрыгину, как будто их не разделяло столетие, оправданы мистикой и фантастичностью изображенного на гравюрах и рисунках — при том, что у Гойи это был финал, закат долгой, по сравнению с Чекрыгиным, жизни. Погибший в 25 лет в подмосковном Пушкино под колесами поезда, Чекрыгин прожил всего ничего. Но рано войдя в мир искусства — он поступил в Московское училище живописи, ваяния и зодчества в 13 лет, став там самым юным студентом, — он все делал рано и быстро, как будто торопясь жить.

В этой стремительной жизни оказались спрессованы фронт, футуризм, революция, голод, гражданская война, самым радикальным образом отраженная в серии «Расстрел». Но он как будто нашел выход из ада. Заряженный идеями «Философии общего дела» Николая Федорова, Чекрыгин создает «Воскрешение мертвых» — свой последний программный цикл, который весь был по сути эскизами к несостоявшейся фреске, которой он бредил, ради которой жертвовал житейским — всем, что могло помешать осуществить главное.

«Я пойду к Луначарскому, и если он мне не даст стены для фрески, повешусь на фонаре у его двери», — говорил, по воспоминаниям друзей, Василий Чекрыгин. Визит к наркому действительно состоялся — 11 марта 1920 года, в Кремле. Стену для фрески Чекрыгину не дали, но работу над бесконечным циклом он не оставил. Жегин вспоминал, что в три последние года жизни, когда «все его существо было захвачено мечтой о фреске», Чекрыгин делал по тридцать рисунков за день.

Это все, казалось бы, история. Но настоящее и ее меняет. Сегодня чекрыгинские обнаженные, его головы с лицами, застывшими в ужасе, многофигурные композиции с летящими фигурами больше не кажутся фантазиями художника-мистика. Они воспринимаются как естественная попытка рефлексии, как переживание происходившего тогда и происходящего сейчас. И, вместе с поздними офортами Рембрандта на евангельские сюжеты, венчающими выставку, оставляют призрачную надежду на выход из царства тьмы.