Недавняя выставка Михаила Врубеля в Третьяковке усложнила задачу кураторов Русского музея. Она была концептуально продумана, хорошо скомпонована, эффектно оформлена, заинтересовала и сведущих, и широкую публику. На Крымском Валу стояли очереди. В пандан к выставке в Третьяковке теперь Врубеля открыли в корпусе Бенуа. Не то, чтобы этот художник, известный и любимый в России, знаком любителям искусства до детских припухших желез по своим многочисленным персональным выставкам — так сложилось, что его больше знают по альбомам и иллюстрациям. Бывает такое: очень известный художник — а выставок немного. Например, того же Бакста в России до недавнего времени знали, в основном, по репродукциям. О Врубеле, конечно, так не скажешь, но не Айвазовский он и не Рерих, которых экспонируют без отгулов и без выходных. Так что две выставки Врубеля подряд — большая удача и для музеев, и для публики.

В Петербург не привозили Врубеля из Третьяковки чуть ли не со времен Оттепели, когда к столетию со дня его рождения в Москве и Ленинграде прошло сразу несколько экспозиций. В 2006-м, к 150-летию в Бенуа выставили только вещи из собрания ГРМ. Так что мы рады уже тому, что выставка есть, тем более такая представительная. У нас не показывают, как в Москве, трех «Демонов» и «Принцессу Грезу», поскольку «Демон поверженный» не подлежит транспортировке из-за плохой сохранности, а «Принцесса» слишком велика для залов Бенуа. Зато в Русском выставлена голова демона, разбитая рьяным любителем изящного сто лет назад и собранная по кусочкам реставраторами — ее в Третьяковке не было. Иначе в Петербурге отнеслись и к работам художника, созданным во время болезни. В Третьяковке им отвели целый зал — конечно, не ради уточнения медицинских подробностей, но для того, чтобы рассказать об этом периоде жизни Врубеля как о части его художественного опыта. Между прочим, с Врубеля начинается карьера нашего принцхорна — лечившего его психиатра Павла Карпова, коллекционера и автора книг об искусстве душевнобольных, которые ценил Хармс. В Русском музее эту тему акцентировать не стали, сосредоточившись на портретах тех, кого нарисовал или написал художник, кочуя по больницам. Плюс к тому показали несколько рисунков периода болезни. Впрочем, завсегдатаям музея подобная графика Врубеля знакома: на разных недавних выставках она уже выставлялась.

В Бенуа не предлагают ни искусствоведческой концепции, ни кураторской интерпретации. Как бывает в ГРМ, выставка обстоятельно рассказывает о творческом пути художника. Сами работы и личность их создателя здесь на первом плане. Что касается веры кураторов Русского музея в то, что зрителю важнее всего встреча с произведениями искусства, — идеи, кому-то представляющейся наивной, — нужно сказать, что на фоне столичных и петербургских кураторских изощрений она имеет полное право быть последовательно реализуемой. Личность же художника, пожалуй, одна из главных загвоздок в толковании его творчества. Известно о нем немало. Первая, причем основательная и до сих пор считающаяся ценной биография его, начала публиковаться на страницах журнала «Искусство и печатное дело» еще в 1910-м. Не каждому повезет обрести своего биографа так скоро, а не десятилетия, а то и века спустя. Литература о Врубеле обширна — впрочем, яснее понимание его опыта от этого не становится.

Врубель — образованнейший интеллектуал. Василий Розанов, непредсказуемый ни в симпатиях, ни в нападках, ни в разочарованиях, ни в наглядной противоречивости своей, писал, что его искусство «очень умно, очень осмысленно». К этому стоит добавить, что и писатель Врубель, судя по его замечательным письмам, искусный. Врубель, безусловно, виртуозный мастер, ученик Чистякова — того самого профессора, через чьи классы рисования прошли многие и многие выпускники петербургской Академии художеств рубежа веков. Чистяковские фрагментирование и тщательная детализация рисунка были претворены Врубелем в новый пластический стиль, мозаичность и изощренность которого завораживает. «Минеральная громада, какой-то одушевленный минерал», — писал о врубелевском «Демоне» все тот же Розанов.

Александр Блок, боготворивший «Царевну-Лебедь», считал Врубеля своим альтер эго в искусстве. В речи памяти художника, в своей последней поэме «Возмездие» он говорил о Врубеле как о вестнике грядущей катастрофы, чьи образы «затягивают и пугают реально». Блок не скупился на похвалы «печерскому богомазу» — новому Алипию Печерскому, возродившему древнерусскую иконопись в «безумном упорстве, ненасытности исканий»… Как будто бы Врубеля стоило бы определить в символисты, но современники и многие знатоки русского искусства считали и считают художника предшественником символистов или фигурой, стоящей особняком. Многие искусствоведы в принципе не полагают возможным говорить о символизме в искусстве, находя это направление слишком тесно связанным с философией и литературой, но вовсе не художественным течением. Как бы то ни было Врубель, похоже, действительно художник из разряда «сам себе я», пусть даже лики иных его героев предвосхищают явленные из инобытия физиономии персонажей Одилона Редона и несмотря на то, что по совокупности арт-подвигов ему присвоено почетное звание отца-основателя русского модерна.

Судьба Врубеля — драма о величии художника, которого признавали лишь избранные современники. Зато какие! Александр Бенуа и мирискусники вписали Врубеля в историю отечественного искусства. Благодаря содействию Саввы Мамонтова художник изобрел в Абрамцево новый язык декоративного искусства. Его майолики и мозаики — одна из достопримечательностей столицы (фронтон гостиницы «Метрополь» украшает его панно «Принцесса Греза») и триумф русского искусства на Парижской всемирной выставке 1900 г. (золотая медаль за камин «Микула Святославович и Микула Селянинович» и за абрамцевские вещи). Удивительно, как этот непреклонный герой богемы, не ставивший ни во что ни здравый смысл, ни привычный житейский уклад и знавший о зеленом змии все, что было ведомо Поллоку и Высоцкому вместе взятым, оставался всегда и везде художником, претворявшим реальность в новое искусство, «видя реальное в фантастическом» или — процитируем еще раз Розанова, — «объясняя природу и фантастическое друг другом». Валерий Брюсов рассказывает, как, изможденный болезнью, Врубель приступает к работе над его портретом:

«Вот отворилась дверь, и вошел Врубель. Вошел неверной, тяжелой походкой, как бы волоча ноги. Правду сказать, я ужаснулся, увидя Врубеля. Это был хилый, больной человек, в грязной измятой рубашке. У него было красноватое лицо; глаза — как у хищной птицы; торчащие волосы вместо бороды. Первое впечатление: сумасшедший! <…> В жизни во всех движениях Врубеля было заметно явное расстройство. Но едва рука Врубеля брала уголь или карандаш, она приобретала необыкновенную уверенность и твердость. Линии, проводимые им, были безошибочны. Творческая сила пережила в нем все. Человек умирал, разрушался, мастер — продолжал жить. В течение первого сеанса начальный набросок был закончен. Я очень жалею, что никто не догадался тогда же снять фотографию с этого черного рисунка. Он был едва ли не замечательнее по силе исполнения, по экспрессии лица, по сходству, чем позднейший портрет, раскрашенный цветными карандашами».

За это чудо художественного претворения мы и почитаем Врубеля вслед за его современниками и вместе со знатоками русского искусства.