Не в первый раз в истории театра ночлежники Горького не выглядят как горькие босяки, едва прикрытые ветхой одеждой. А в финале, когда один из них успел обогатиться, они так и вовсе надевают стильные пары. Бедность — это условность.

Эти ночлежники живут сегодня. Художник спектакля Нана Абдрашитова создает красивый фон в виде дизайнерского интерьера: так выглядят лофты, трансформированные в общественные пространства. Можно предположить, что некий коммерсант поместил маргиналов в незаселенное пока пространство и зачем-то содержит их. Например, как сторожей. Вот какая-то причуда у богатых: поселить сюда аутсайдеров и посмотреть, что с ними будет. Поначалу ночлежники живут на нераспакованной мебели, затем обустраивают удобные кровати с матрасами. Две звезды, не меньше.

Вообще у них более-менее все сносно. Что-то произошло с горьковских времени, и мы сегодня не очень-то верим в то, что в больших городах может быть такое нищенство. Разве что добровольное. И вот это право на добровольное нищенство защищает и Горький, и, видимо, настоящий хозяин ночлежки — тот, что над Костылевым. Да и вся бедность одних, как мы сегодня прекрасно понимаем, произрастает от переизбыточного богатства других.

Ленивые, слоняющиеся, валандающиеся люди, объединенные какой-то остановкой в жизни. Вот Сатин. Его играет Илья Исаев, и, видимо, это одно из главных актерских свершений спектакля. Исаев одно время был лидером труппы московского РАМТа, его триумфом стал мегалитический «Берегом утопии», где он играл роль мыслителя Александра Герцена. Потом ушел из РАМТа, вернулся в спектакль Никиты Кобелева «Осень в Петербурге» в Театре Наций, где сыграл роль Достоевского. Видимо, настало время поработать в другом городе — и это очень отрадная новость, что артист такого масштаба вновь на сцене.

Сатин — непроспавшийся, смурной, похмельно тяжелый человек. Но, запомним, это свободный, веселый и счастливый человек. Он даже пляшет и поет — с его могучей телесностью и харизмой это выглядит как медвежья скоморошья пляска. Озорно и страшно. Сатина режиссер сближает скорее с Тетеревом из горьковских «Мещан»: он переполнен злым знанием, сарказмом, он оснащен не хуже галерейных кураторов — цитирует Дерриду. Его мучают противоречия человеческой природы, он живет несогласием с привычным ходом вещей. Отказ от работы, от нормальности — это форма экзистенциального бунта.

В бунте живет и Клещ — в исполнении Сергея Еликова это похожий на Чикатило жилистый злой человек, выглядывающий змеей из-под грузных очков с массой диоптрий. Он собирает газонокосилку для того, чтобы звук ее мотора заглушал кашель умирающей жены Клеща Анны (Анна Селедец). Нажимая на гашетку, врубая механизм, герой, видимо, реализует свою мечту об аннигиляции всего человечества. Он закрывает уши шумом, чтобы все оглохли. Надоела жизнь, надоело существование, больше ничего не удерживает героя в мире людей. Тяжко жить в мире человеков.

На стильных стенах лофта неоновые надписи. Это своеобразная насмешка над свойством горьковской драматургии: неоромантик и любитель красивостей, Алексей Максимович обожал наделять своих персонажей зычными афоризмами словно для сборника крылатых выражений. Теперь эти лозунги в обилии стали формой социальной рекламы (только главное bon mot — про гордого человека — поломалось, потеряло часть букв), и эта выдумка дает право не произносить все эти пышные словеса с пафосом и трепетом. Перефразируя Пикассо: «Художественное течение умирает тогда, когда его берут на вооружение декораторы витрин». Все, что стало достоянием массовой культуры, теряет силу. Поэтому фраза «Человек звучит гордо» звучит как сомнение, как неоправданный комплимент.

Еще одно свойство текста пьесы — современность его звучания. Оцепенение, растерянность лузеров — здешняя, нынешнего разлива. Никита Кобелев и драматург Дмитрий Богославский деликатно обошлись с горьковской драмой, оставив от нее три четверти, но и наполнив остальное современными выражениями, реалиями. Ночлежки — это рядом с нами, это близко, это участь, возможная для каждого. Остановка в пустыне, перезагрузка, передержка, вынужденный ретрит — в какой-то момент в этом нуждается каждый, но иной раз тебя туда может насильно вытолкнуть социальная перегрузка, нервная жизнь, в которой не остается ничего для себя, для самоуспокоения и равновесности.

Собственно, люди Горького живут диспутом, дилеммами, наглядным драматизмом. В спектакле Александринского театра выделяется дуэт Пепла и Василисы. Брутальный, магический Иван Ефремов играет с ножичком и располагается на сцене на кортанах, как и полагается действовать вору. Но эта позиция бедовому Васе не очень нравится: так он скорее подтверждает свой статус пахана. Но сам-то хочет уйти из правды: он вор, сын вора, но эта правда не дает персонажу стать другим, поменяться. За грубым хищническим обликом, за татуированными руками, мрачной чернушной ветровкой, изрезанным морщинами лицом — душа, ищущая любви. Пепла выдает улыбка: голодный волк со стальной челюстью обращается в лохматого волчка из советского мультика. Рядом с ним королева вечеринки — обольстительная волчица Василиса. Она быстро говорит, у нее все четко сформулировано заранее, она требует действия. Янина Лакоба играет женщину, которая любит пожестче. Нелюбовь, грубость Пепла распаляет ее лучше нежности и деликатности. Она любит страдать и вызывать страдание. Бьет для того, чтобы быть побитой. Черные чулки, шубка, прическа только что из салона, сверкающие брюлики — опрятность и манкость облика нужны для чувства власти, которое распаляет ее либидо: в любом случае все события, которые случаются в ночлежке, стартовали от ее импульса. Она мотор. Разгоняющий ее же тоску, ее пустоту.

Наконец, главное — Лука. И он тоже нужен для диспута. Игорь Волков существует на сцене свободно, словно вообще не перевоплощаясь. Его Лука выглядит как советский инженер, который стал в постсоветское время топ-менеджером, а затем продал Bentley и загородный дом, и уехал в Индию, на все забил. Он устал прогибаться под изменчивый мир, но и отказался от желания прогибать других. Его поучения не дидактичны, он делится лайфхаками, как жить проще, легче, веселее. На нем растянутая кофта всех оттенков желтого, у него рюкзак туриста в духе «все свое ношу с собой» и велик. Санкт-Петербург — это случайный перевалочный пункт из Гоа в Кингстон-таун. Лука покидает ночлежку не от трусости, а потому что Конфуций сказал: «В царство, где неспокойно, не входите. Если нет порядка, скройтесь». Не фэншуйно здесь.

Но произведя определенный эффект на присутствующих, успокоив умирающую Анну, Лука заносит в этот мир сибаритства и вынужденной беспомощности несколько райских песен. Лука поет старый, забытый манифест Джона Леннона Imagine, переводя текст на русский язык, чтобы было понятнее. Слова титульной песни эпохи хиппи действуют как алмазное лезвие, становится больно дышать. И вместе с тем, мы понимаем, что ее зашкаливающий утопизм тоже устарел и еще больше перестал соотноситься с реальностью, нежели в начале 1970-х.

Дискуссия о правде, нужная Горькому (Лука — мошенник и сволочь, он подарил людям бесплодную веру и оставил их невооруженными против мерзостей бытия, по мнению пролетарского писателя), в наше время оказывается дискуссией о необходимости праведника.

Ночлежка Горького переполнена разным людом. Многие знают горькую правду, другие правду ищут, третьи в ней нуждаются, четвертым она обрыдла. Но правда не действует, пока нет праведника, сообщающего обществу духовную сверхзадачу. Лука нужен всем.

Это человечество, выписанное Горьким, запуталось, замучилось, завралось, взбесилось и взбеленилось. Спектакль Никиты Кобелева показывает, как влияет на внушаемую толпу один простой праведник, который говорит старые, как мир, странные слова — возможно, никогда не спасающие мир как целое, но дающие спасение и утешение хоть кому-то.

Людям нужны слова и утопии. Лука просит вообразить, он просит только imagine. В воображении — спасение. В воображении — преображение. Актер погиб, вообразив нереальное, его мечта лопнула. А Анна, напротив, ушла в покое в мир своей мечты. Нана Абдрашитова наслаивает на привычную картинку лофта то розовое облако, то ветку с зеленью, то золотую стену. В пространстве мечты можно утонуть, но это не значит, что в Imagine нет смысла. Чем утопичнее и беспочвеннее мечта, тем реальность жиже. Пространство грезы постепенно оплотняет нашу мечту. Во что веришь — то и есть. «Мы созданы из вещества того же, / Что наши сны. И сном окружена / Вся наша маленькая жизнь».

Лука ушел, но отчаянное человечество поет его песни. Imagine уже поет вся ночлежка.