Выжить, и не в одиночку, а вместе с избранником/избранницей, создать семью, родить и вырастить детей — так складываются почти все десять сюжетов, на которых построен проект «(Не) время для любви. Истории влюбленных, переживших Холокост», придуманный к Международному дню памяти жертв Холокоста. Он отмечается 27 января — в день освобождения Освенцима, и каждый год к этой дате Еврейский музей и центр толерантности открывает очередную выставку. Обычно она проходит в коридоре, отделяющем собственно музей, вписанный в Бахметьевский гараж, от его мемориальных стен. Теперь же это пространство, выполнявшее функции одного из двух выставочных помещений музея, на время остается единственным — пока не завершатся работы по обустройству нового подземного этажа. И сейчас здесь раскручивается новый сюжет: истории десяти влюбленных пар — их знакомство, сближение, изгнание, попытки выжить, которые почти всем удались.

Лишь один из этих романов, Рени Шпигель и Зигмунта Шварцера, живших до войны на Днестре, на границе с Румынией, и оказавшихся в гетто в Польше, прервался в 1942-м, когда восемнадцатилетняя Реня погибла. Ее дневник в семи школьных тетрадях Зигмунт, ставший после освобождения из Освенцима врачом американской армии, вывез в США и отдал родным девушки. Они вернули дневник, побоявшись читать, и больше 60 лет тетради хранились в банковской ячейке. Но в 2012 году сестра Рени все-таки достала тетрадки, заказала перевод на английский и со временем издала архивные записи.

Дневники, воспоминания, превращенные в книги интервью и стали источниками информации для куратора проекта Кати Крыловой. Написанные предельно просто и местами наивно, они ужасают своей прямолинейностью и откровенностью. «Нам начали встречаться женщины, уцелевшие в гетто и лагерях, но изнасилованные после освобождения», — так описывала Розалия Баум свою дорогу домой, в Краков, в 1945 году. Подобных свидетельств, описывающих поведения советских солдат на освобожденных территориях, тут не одно и не два. Что до Розалии Баум, то после войны она вместе с Уильямом Шиффом, с которым когда-то познакомилась на танцах в Кракове, оказалась в Далласе. Уильям выжил, спрятавшись, когда в августе 1944-го в Освенциме расстреливали тех, с кем он сидел.

Другая пара — Инге Кан, депортированная из Бремена в Терезиенштадт, и Шмуэль Бергер из Брно увидели друг друга в лагере, в 1947-м поженились, переехали в США. Третий счастливый союз — Исадора Розен и Йошуа Серени: они нашли друг друга 3 декабря 1944 года на палубе «Тороса», грузового судна, замаскированного под плавучий госпиталь Красного Креста. Маскировка должна была обмануть пилотов люфтваффе. Они плыли из Констанца в Стамбул, чтобы оттуда попасть в Палестину. И по пути в Эрец Исраэль, в поезде, сыграли свадьбу — под покрывалом, привязанным к багажным полкам в качестве хупы: «Колец у них не было, так что один из свидетелей вручил жениху и невесте по мелкой монете, чтобы они смогли обменяться ими вместо колец».

Эти тексты, разбитые на фрагменты, налезающие друг на друга, набранные разным кеглем, так ловко вмонтированы архитекторами Надей Корбут и Кириллом Ассом и графиком Степаном Липатовым в декорации выставки, что сами воспринимаются как художественные объекты. Зрители проводят перед ними больше времени, чем перед реальными произведениями искусства — а они отступают на второй план, комментируя тексты, усиливая эмоциональный фон и расставляя акценты, которые, впрочем, и так легко считать.

Сразу при входе надо не пройти мимо заросшей кристаллами соли веревки — это одна из работ бесконечного «соляного» проекта израильской художницы Сигалит Ландау. Она погружает предметы в воду Мертвого моря, где за пару месяцев они обрастают кристаллической корой из соли, становятся неподъемными и меняют свою суть. Ландау занимается соляными объектами помимо прочих своих проектов, не менее знаменитых — вроде хулахупа из колючей проволоки, который сама художница (в прошлом — танцовщица) крутит перед камерой, или поплавков из арбузов, нанизанных на канат, который она закручивает в спираль на поверхности Мертвого моря, так что продырявленные арбузы оставляют кровавый след. В 2011-м Ландау, уже успевшая поучаствовать в Documenta в Касселе (1997), стала художником павильона Израиля на Венецианской биеннале — где, среди прочего, она выставляла ботинки, заросшие солью точь-в-точь как та веревка: Сигалит ставила их зимой на лед озера в Польше и снимала, как лед тает под солью, и ботинки тонут. Еврейское море оказалось способно растопить польский лед.

Почти в каждой работе здесь считывается бэкграунд автора — может быть, потому что среди авторов большинство израильтян. Одна из них, не менее знаменитая, чем Ландау, Михаль Ровнер, представляла Израиль в Венеции в 2003-м, а в 2005-м участвовала в Первой биеннале современного искусства в Москве. На ее почти статичных живых картинах перемещаются потоки обезличенных людей — и они кажутся трещинами в высохшей земле. Это именно картины, иногда огромные: на недавней выставке Ровнер в Мультимедиа Арт Музее одна из них — она так и называется «Трещины времени» — занимала всю стену. Тут экраны, конечно, меньше, но принцип тот же. Писатель Давид Гроссман, говоря о Ровнер, называет персонажей ее видео-картин «останками человеческого опыта, уже истребленного или находящегося под угрозой истребления». И речь тут, конечно, не только о том, что произошло в войну с евреями. Рассуждая о трагедиях и хрупкости человеческой жизни, израильские художники имеют в виду все, что происходит в мире и составляет глобальный фон нашей жизни. Но способ их погружения даже в чужую трагедию — все равно через прошлое собственных семей, которое проживается как случившееся только что, через знания, которые передаются в поколениях.

Иногда кто-то из художников — среди них и давно перебравшийся в Москву Хаим Сокол — пытается дистанцироваться от связанных с историей личных ассоциаций. Кристиан Болтански, например — в Еврейском музее показывается версия его видео Animitas, с сотнями японских колокольчиков, звенящимим в пустыне в память об умерших — настаивает, что работы его не специально о Холокосте. Но воспринимают их все равно в контексте Катастрофы, помня, что отец художника, одесский еврей, всю войну прятался в парижской квартире под полом.

Словно бы в противовес Болтански другой известнейший современный художник, поляк Мирослав Балка, постоянно обращается в творчестве к теме Холокоста. Просто потому, что вырос он в городке Отвоцк, из которого в 1942 году за один день депортировали две трети местного населения — восемь тысяч человек. Балка узнал об этом только после 1989-го, когда в стране победила демократия, и о роли польского населения в убийстве евреев стали говорить открыто. Его инсталляция «197 x 17 x 13» — желоб, по которому скатывается вниз отделенная от тела голова — словно иллюстрирует тяжкий путь познания. Объект, актуальность которого, увы, только возрастает, создан в 1990 году: «Я занялся тем, что сам не пережил», говорит о своей работе Балка.