«Новый папа» — это еще одна соррентиновская «великая красота». Красоты в кадре и вправду много: прекрасны итальянские пейзажи (и в той же манере снятые английские, что должно было бы по идее насторожить, только вот некого), прекрасны дворцы, колонны, шкатулки, картины, статуи, подсвечники, кресла, стулья, потолочные балки, росписи стен, парча, кружево, бархат, чаши и купели, снова картины, фрески, распятия и мелкие ювелирные штучки. Образ незабвенного шекспировского Мальволио, который мечтал поигрывать по утрам «драгоценной безделушечкой», неотрывно следует за режиссером из фильма в фильм. Но манера Соррентино не исчерпывается галантерейными устремлениями. Его фирменная вульгарность (вполне осознанная, но оттого ничуть не более почтенная) устроена презанятно. «Великая красота» есть собрание готовых, по большей части веками существующих знаков культуры, под взглядом камеры волшебным образом утрачивающих свое первоначальное содержание, вырванных из контекста, но не включенных ни в какой иной новый, собственно режиссерский контекст. Получается не мир культуры, не мир Бога, даже не музей (как раз за разом выходит у Питера Гринуэя, к примеру) — получается распродажа предметов роскоши. «Римская комиссионка» вместо постмодернизма. Камера Луки Бигацци — «обманчиво субъективная» — почти безостановочно плавно скользит по коридорам, от объекта к объекту, от лица к лицу. Прием, до странности роднящий действие с современными хоррорами: кажется, ответь картина или шкатулка на взгляд камеры в элементарной «восьмерке», — и зрители увидят, наконец, настырного скользкого соглядатая, вроде какой-нибудь адской гидры.