Когда умирает актриса — тем более великая актриса — всегда возникает вопрос: а все ли сбылось, все ли доиграно, все ли воплощено, не осталось ли чего, о чем следует, как говорят в таких случаях, «пожалеть»? Главная актриса захаровского Ленкома, супруга режиссера Глеба Панфилова и звезда его фильмов. Ее лучшие роли разобраны на цитаты, она играла в пьесах Шекспира, Чехова, Островского, Петрушевской, меняла амплуа и регистры по собственной воле, чередовала в своем репертуаре крестьянок с королевами, святых со светскими львицами, леди с бабами, экскурсоводов с комиссарами. Не признавала границ между героикой и эксцентрикой, лирикой и фарсом, советским абсурдом и абсурдом подлинным (как сказали бы некоторые ее героини, «заграничным»), умела говорить о любви к человеку, ребенку, мужчине, Богу как никто. Если это не победная актерская биография, то что тогда?!

В 1965 Инна Чурикова поступила в Московский ТЮЗ, играла там Бабу-ягу в «Двух кленах» и Лису в «Зайке-зазнайке» (о последней — несколько двусмысленно вожделеющей заячьей плоти — она забавно рассказывала в интервью). Назначения понятны: «Я не эффектная!» — сокрушалась позже ее Паша Строганова в «Начале». То есть совсем наоборот — слишком эффектная, просто далекая от конвенциональных канонов красоты. Этот темперамент, эти глаза, эту беззащитную ликующую улыбку трудно было упаковать во что-то девичье благоразумное — стало быть, характерная актриса, героинь не играть (решил кто-то, не подумав дважды). «Сузить» (по Достоевскому) молодую артистку до эксцентриады — в этом был резон. Не случайно несколько поколений детей будут обожать ее Марфушеньку-душеньку в «Морозко»: за несгибаемую суровость характера, бескомпромиссность, актуальное умение проговаривать и озвучивать свои желания (о, это великое «Хочу! Хочу! Хочу!!!»), за свекольные щеки, угольные брови и угрожающую манеру грызть орехи. Да и разве не мелькал тот эксцентрический лисий хвост в солидных ролях, вроде Клеопатры Львовны Мамаевой в захаровском «Мудреце» (то и дело впадавшей в вожделение на грани невменяемости), неукротимой Бабуленьки в «Варваре и еретике» или Аркадиной в «Чайке», роли, создавшей новый канон: со времен ленкомовской премьеры адресованный Тригорину монолог про «последнюю надежду России, которую нельзя читать без восторга» невозможно ни слышать, ни, похоже, исполнять без цинически-агукающих чуриковских интонаций. Эксцентрика — это то, что было на поверхности, то, что она всегда делала легко.

Но уже в 1967 появился «В огне брода нет» Глеба Панфилова — их первый совместный фильм, его дебют в игровом кино, ее дебют в роли чуда (так ее Таню Теткину окрестил один из персонажей фильма. До этого, правда, дурой назвал). Красноармеец Теткина, художник и сестра милосердия, нелепая смешная девчонка в мужском картузе, понимающая в старых иконах, любви и революции. «Вот ты, Игнатьич, ты никогда не будешь счастливым!», — в минуту праведного гнева кричала Танька на комиссара. «Почему это?» — искренне огорчался Анатолий Солоницын. «Глаза не те!».

У нее были «те» глаза. Глаза для счастья. Личного, маленького — и всеобщего, большого. Фильм заканчивался этими глазами: белогвардейский полковник Евгений Лебедев палил в Теткину из пистолета, и последний потрясенный танин взгляд откуда-то из запределья, из огня, в котором брода нет, останавливал время. Не было смерти для нее, не было конца. Только начало. Паша Строганова от невозможной любви готова была самоубиться, вот уж и серп за острый край в ладошках сжимала, — но опасное лезвие у нее добрые люди аккуратненько отбирали, а режиссер тут давал монтажную склейку — и Орлеанская дева с пашиным лицом скакала в бессмертие по туманным полям Франции.

Это было вынужденное решение: фильм о Жанне Д’Арк Чуриковой и Панфилову «не разрешили», как те ни бились. История про «простую работницу», девушку из народа, назначенную на роль чужеземной средневековой святой, была компромиссом, Дева Жанна должна была быть уравнена в правах, в образной весомости с кристальной души советской комсомолкой. Иначе никак, товарищ. Фильм «Начало» — прекрасный, любимый, состоялся, как состоялся и тот, по правде сказать, исключительно странный диалог двух народных героинь сквозь века (никак не в сюжете — но такая фотогения стоит сюжета), однако не грустить об утрате первоначального замысла невозможно. В том, как Инна Чурикова играла Жанну д’Арк не было ничего патетического, героически-сентиментального или экстатического, даже трогательного — она вовсе не была французским «жаворонком», эта сосредоточенная суровая молодая женщина с высоким лбом и упрямыми глазами. «Моя плоть трепещет при мысли о смерти, но моя душа вам неподвластна!» — Чурикова играла это напрямую: чудом актерской органики отделяя дрожь и навернувшиеся слезы от спокойного достоинства собеседницы Святого Михаила. Роль Жанны, как и фильм о ней, остались съемочным материалом в истории «начала» Паши Строгановой, но намеченный масштаб образа из «скрытого», тайного фильма поражает до сих пор. Земная печаль, земная любовь, тяжелая военная работа, вера в Бога — конечно же, но и вера в человека, в красоту его парадоксальной природы, — а вот это уж свое, великим героиням Дрейера и Брессона не свойственное. Можно было бы вспомнить, кажется, Жанну Сандрин Боннер в дилогии Жака Риветта — ее земная простодушная «крестьянская» посюсторонность отчасти рифмуется с нашей Жанной. Вот только Орлеанская дева Инны Чуриковой простодушием не отличалась (это Паша Строганова была простодушной за всех), да и тот незабываемый тяжелый взгляд исподлобья не давал возможности приковать ее к земному, поскольку не сулил покоя ни земле, ни небу. Победить ее было немыслимо, и они сжигали ее на костре — в огне брода нет.

Эти тихие, требовательные к себе и миру, непобедимые героини задержались в репертуаре актрисы. Подменить общечеловеческий гуманизм советским, специфическим, — это было тогда, в 1970-80-е операцией из самых невинных. Но Жанна д’Арк никогда не меняла знамен, и Инна Чурикова оставалась верной себе, оттого и ее героини «с партбилетом» далеко выходили за рамки образцовых советских персонажей. Она сыграла Любовь Яровую в телеспектакле, Комиссара в знаменитой «Оптимистической трагедии» Марка Захарова, председателя горисполкома Уварову в панфиловском «Прошу слова», Пелагею Ниловну в фильме «Мать». С идеологической точки зрения — безупречный материал, но не стоит забывать, что ни одна из этих героинь — даже Комиссар, даже Любовь Яровая (с этим невыносимым текстом), и уж тем более Ниловна, — не имели ничего общего с идеологически выдержанными стандартами. Нежные, интеллигентные, женственные — в революцию они шли из школьных учительниц, по любви, от чистоты помыслов, на хозяйственно-партийную работу — от желания помочь людям, от мечтаний о новых мостах и светлых городах. «Любовь Яровая» сохранилась целиком (и правда, и здравый смысл теперь целиком на стороне белогвардейского поручика Ярового — Леонида Филатова), от «Оптимистической» и чуриковского Комиссара осталась лишь театральная легенда — но вот уж в чьих руках револьвер мог бы выглядеть не «карающим мечом революции», а логическим аргументом! А «Мать»… это просто мать.

«Дети есть дети» — повторяла Филумена Мартурано в ленкомовском «Городе миллионеров». Инна Чурикова была незабываема в ролях влюбленных женщин: такая ранимая, такая беззащитная, так беззаветно отдающаяся чувству, так трепетно, до экстаза боготворившая своих ненаглядных, одного смешнее и нелепее другого, всех этих Аркадиев, Николайиванычей, потешных солдатиков и бородатых диссидентов, уголовников и капитанов, итальянских жиголо и прочих заек-зазнаек. И все-таки главной любовью был всегда ребенок, малое дитя или великовозрастное — неважно. «У Павлика температура 39 и 3!» — главная героиня в «Трех девушках в голубом» Петрушевской была написана специально для Чуриковой. Вся жизнь этой женщины — все ее обиды, тяготы, романы, унижения и подвиги, все проходило под вечным знаком Павлика и его температуры.

Ради сына — не ради идеи — ее Пелагея Ниловна шла в революцию. Потому что надо было красное знамя сшить — мальчикам нужно знамя. «Хочу я спросить тебя, сынок. Что ты все читаешь?» — тут и робость (как бы не помешать), и тихая гордость (вот, мой-то читает!), и ужас (Господи, чего удумал-то), и любопытство (что ж там прочесть можно, о чем таком написано?), и тревога (не вредно ли это — читать-то? Погулял бы!), и опаска (не выйдет ли беды), и жалоба (читает и читает — с матерью поговорил бы!), и отчаяние (ничего я в этом не понимаю!), и надежда (может, пойму!) — все в этой переливчатой интонации Инны Чуриковой, сразу, одновременно. В эти печальные дни многие вспоминают: «Вы танцуете? — Танцую! — А я пою!», «Странно… Это странно… Как странно все!», «Доброе слово и кошке приятно! Как ты это сказала!» — и ее неповторимый голос. Но вот еще и это: «Сынок, что ты все читаешь? — Запрещенные книги, мама!». Он ведь — не Павлик уже, а Павел Власов, революционер, — мамин сын, и потому, когда не шибко образованная мама ошибется, и, рукодельничая, напишет на красном полотнище «Долой самАдержавие!» — Павел и его товарищи так и будут кричать лозунг, геройствуя и озорничая, трогательно растягивая неправильную гласную. Потому что на самом деле они зовут маму — такая революция. И температура по-прежнему 39 и 3.

Конечно, она молилась за них, а как иначе. Героини Инны Чуриковой вообще часто молились: Господу, святому Михаилу, святым Екатерине и Маргарите, но главным образом, конечно же, Богородице. И никогда не фальшивили, не впадали в умиление. Разговаривали. Попросту. «Родная моя, хорошая, как мне быть?» — спрашивала Филумена Деву Марию. Потому что эта достойная итальянская синьора — как и французская святая, как и мать русского революционера, как и другие героини Инны Чуриковой — обычно приходили к Богу посоветоваться. Не на равных, разумеется. Но и не безответно.

Сейчас, когда Инна Чурикова ушла, ее наследие рассыплется на роли. И у каждого будет своя Чурикова — пламенеющие и несгорающие Таня Теткина и Паша Строганова, феноменальная Жанна, кроткая Неле в «Тиле», эксцентрические хулиганки или нежные советские интеллигентки. А нужнее всего сегодня, когда температура мира перевалила за 39 и 3, похоже, станет Васса Борисовна Железнова, глава рассыпающегося на глазах дома, владелица сожженных пароходов, жена жестокого ничтожества, мать больных никчемных детей, «богатырь», как сказано у Горького, и «человеческая женщина». Она ли была виновата во всех несчастьях — да полноте, вы еще на Волгу все свалите. Она-то как раз стояла насмерть, «уперши лоб в беду», сама, все сама, на то и «самадержавие»: канонический облик Инны Чуриковой — забранные в строгий пучок на затылке волосы, высокий лоб, трезвый испытующий взгляд — олицетворение здравомыслия. Не гарантирующего ни счастья, ни прощения, ни святости, ни даже того, что все это можно выдержать. Но, может быть, спасение.