Ils s’aiment comme avant… Они любят как прежде. Буря разрушительных страстей внезапно схлынула, экстаз злодейства и тоски, заставлявший Клэр и Соланж извиваться и каждый раз падать, сраженными проклятием Далиды: Je suis malade, — все это уже не имело значения. Мадам появлялась в арке в глубине сцены и немыслимо тягучими па плавно перетекала в кресло. Ее интонации, ее розовые гладиолусы, которых всегда слишком много, ее сладкий, очень сладкий липовый отвар со смертельной порцией люминала… Все это было невероятно, невозможно, иррационально, чужеродно, соблазнительно, эта красота казалась такой новой, такой вызывающей, такой захватывающе-победительной, но для того, кто все это придумал и поставил, она не была нова — ведь он уже успел погрустить о ее утрате.

«Служанки» Романа Виктюка были ошеломляюще прекрасны, бесстыдно, наотмашь, и все-таки капля отчаяния в авторской интонации была вполне ощутима — как толика яда в том самом сладком липовом отваре. Совершенство — а это было именно оно, эта тоска по абсолюту выгибала в дугу позвоночники актерам, поднимала их голоса над бытом и сюжетом и распластывала по полу в позах до того уж изысканных, что чуточку смехотворных, — совершенство могло явить себя лишь на мгновение, оно было обречено, и Далида вновь пела об убийственной любви.

На поклонах актеры неизменно резвились и устраивали что-то вроде канкана, а Виктюк выбегал на сцену в одном из своих незабываемых пиджаков с таким вдохновенным и счастливым лицом, словно в этом ежевечернем водопаде красоты, французского шансона и летящих мужских юбок и впрямь таилось какое-то высшее знание. Для которого никакой костюм не был слишком пышен, никакой пиджак слишком ярок, никакой экстаз слишком неправдоподобен. Да и вообще — в мире, созданном Романом Виктюком, ничто не могло быть чрезмерным, чересчур нарядным, слишком эксцентричным или запредельно страстным.

«Я понял, как устроен мир!» — интонация Сергея Маковецкого в «М. Баттерфляй» наверняка осталась в памяти всех, кто видел спектакль. Его герой произносил это в тот момент, когда обрел великую любовь, совершенную и вечную. Любовью оказался китайский шпион, в котором ложью было все от начала до конца — кроме божественного контртенора, разумеется. Мир на самом деле был устроен так, что каждый шаг был шагом в адскую бездну. Но Виктюка интересовало не это, его завораживал миг чистой иллюзии, точка совершенства. Вечно ускользающая. Это означало и то, что в этом лживом, тоскливом, бесцветном мире никакая любовь не могла быть чрезмерной, никакой отвар слишком приторным, никакая птица юности слишком сладкоголосой. Хороший вкус был бы ложью — он для тех, кто верит в устойчивость мироздания. Виктюк, похоже, верил только в краткий миг красоты. Ее чрезмерность была вызовом аду. Подлинные драгоценности надежны не более, чем мишура. А мишура уж точно веселее.

Его звездным часом было начало девяностых — именно тогда вышли «Служанки» и «М. Баттерфляй», внезапно обрушившие на простодушную публику лавину ошеломляющих эстетических приемов. В этом был самый настоящий Виктюк, но не весь Виктюк. За свою долгую творческую жизнь он ставил разные спектакли, и «пряности и страсти» в них сменялись резким драматизмом. Он любил истории о невозможной, обреченной любви. О «Царской охоте» и «Украденном счастье». Об Анне Карениной и царице Федре, о шевалье де Грие и Манон Леско. «Милый, сколько яду положить тебе в кофе?» — «Я тебя больше не знаю, милый», — переговаривались между собой его спектакли. Он ставил Жана Жене, Уильямса, Кокто, Уайльда и Рэттигана — разумеется, скажете вы, и будете правы — кому же как не ему было продолжать дело классиков гомосексуальной драматургии, делая собственный шаг на пути к пантеону «проклятых поэтов», бросая публике вызов этими великими текстами — той публике, которую и до сих пор не упрекнешь в излишней толерантности. Но спектакли заканчивались, Виктюк выбегал на поклоны в новом немыслимом пиджаке, и зрители аплодировали, счастливые. Ils s’aiment comme avant… Они любят как прежде.

Он ставил Олби и Петрушевскую, Сологуба и Радзинского, Коляду и Берджесса. Он как никто другой умел воспеть великих див прошлого, тех, кто уже успел отведать своего смертоносного липового отвара: Эдит Пиаф и Элеонору Дузе, Норму Десмонд из «Сансет-бульвара» и прочих «священных чудовищ». Он ценил артистизм как таковой — вне сюжетов и смыслов, за гранью реальности, как часть всеобщей красоты, слишком хрупкой, чтобы жить. Его последним спектаклем стала «Отравленная туника» Гумилева.

Роман Виктюк умер в больнице — от новой беспощадной болезни, поразившей человечество. Malade… Соцсети, где сейчас сосредоточилась почти вся жизнь, какая осталась, немедленно откликнулись: воспоминаниями, словами любви, эхом былого восхищения, цитатами и фрагментами записи «Служанок». Роман Виктюк уже не выйдет на поклоны, но ему все еще аплодируют. Ils s’aiment comme avant… Они любят как прежде.