Он был нормален.

Среди великих такое бывает редко; да что там — почти никогда не бывает. Величие заметно, величие — акцент, оформляющий человека в персонажа. Особая повадка, осанка, манера; особая бледность взгляда, особая вескость речи, особая плотность реакции… Существование великих перформативно: вошел в комнату — и словно магнит внесли. Искривилось пространство, загустело, зафонило. Гений есть поправка, внесенная в реальность.

С Абдрашитовым было не так. Пространство не кривилось. Он был устойчив. Он был отвес, выявляющий кривизну. Чуткий к сбоям и помехам — и потому не имеющий права на собственные.

Одиннадцать фильмов, выстроенных в ряд, как планеты на параде. Методичная хроника засбоившего времени; кинематограф, укорененный в эпохе — и раз в три года берущий пробы грунта. От первого поворота не туда — до разгулявшихся во все мироздание магнитных бурь. От остановившегося поезда — до поезда, проезжающего мимо своего проводника. От позывных охоты на лис — через позывные «Кустанай» — до позывных «Армавир». От Олега Борисова, склоняющегося над собакой, до Олега Борисова, рычащего на волка. От танцплощадки в городе женщин — до времени танцора. От симфонии Шостаковича — до реквиема Дашкевича. От открытия памятника машинисту — до падения памятника вождю. От слова для защиты — до судьи, приговоренного приговоренным. От «возьмемся за руки, друзья» в семье юного праведника с аналгезией — до зомби-пролетариев, наконец соединившихся и сообща штурмующих по ночам заводские стены. Все силовые линии выверены, все отклонения зафиксированы, все тормозные башмаки учтены; никто не забыт, и ничто не забыто. Definitive edition of the age.

Кинематограф Вадима Абдрашитова — неудобный кинематограф: в нем ничто не избыточно, а значит — ничто не публицистично. Его рассудочность, на взгляд одних, слишком темна; его метафизика, на взгляд других, слишком суха. На излете застоя в поединке следователя с журналистом он принял сторону человека в форме («не амбразуры закрываем, а дыры от разгильдяйства»); на заре перестройки — ужаснулся правдолюбцу, декламирующему «разворовали страну, ненавижу». Все его одиннадцать фильмов — в точном смысле, фильмы-катастрофы, но автор не смакует катастрофу и не скорбит о ней. Здесь мало праведников, немного и бесов; экранный мир Абдрашитова — не рай и не ад, но чистилище; в окаянные годы он снимал про неприкаянных. Прагматизм абдрашитовской раскадровки может зачастую показаться невыразительным, порой — едва ли не небрежным по отношению к пресловутой «визуальной образности», и удобное клише «морального беспокойства», якобы выписывающее индульгенцию от выразительных свойств кино, выглядело бы тут «утешительным», а попросту говоря — жалким. Этот кинематограф, однако, в подобных извинениях никогда и не нуждался: падение девочки в «Плюмбуме», ночь любви в «Параде планет», березовая роща в «Остановился поезд», не говоря уже о бергмановских сбоях нарратива в «Слуге» или финальном раздвоении героя в «Пьесе для пассажира», — все они обнаруживали, выводя на экранную поверхность, ту магнитную аномалию, что до поры таилась под неброским визуальным рядом фильма, исподволь деформируя интонации и мизансцены. А значит, написанное выше слово «хроника», как оно ни напрашивается, здесь тоже не вполне уместно. Почти неправдоподобная точность, с которой Абдрашитов фильм за фильмом регистрировал деформации магнитных полей времени, — точность не прилежного летописца, но прозорливого диагноста. И опять же: «прозорливость» — не значит «прозрение», никаких пророческих заглядываний за горизонт здесь не сыщешь; фильмы Абдрашитова всегда видели время ровно на шаг вперед — ни больше, ни меньше. Не координаты, но производная; не состояние, но тенденция. Для большего мало было бы быть большим художником — понадобилось бы еще себя им счесть. А подобные задачи, насколько можно судить, Вадима Абдрашитова не занимали.

«Как вы реагировали, — довелось мне спросить его однажды, — когда в конце советской эры ваши фильмы громили и прорабатывали, внося бесчисленные правки?». «Я не очень-то обращал на них внимание, — ответил он. — Мне, конечно, нужно было присутствовать на всех этих заседаниях. Выступали какие-то люди, что-то все время говорили… Я их просто не слушал. Не видел в этом смысла. Сидел себе и, пока они неистовствовали, спокойно обдумывал свой следующий фильм». Будущие историки, надо полагать, еще немало напишут о том, почему свой последний фильм Вадим Абдрашитов снял в 2003-м году, двадцать лет назад, — а потом снимать перестал; у будущих историков, надо полагать, найдутся для этого и слова, и доводы, и отменные большие концепции. Пока же, в год его смерти, 2023-й, достаточно ограничиться простым и спокойным соображением. Вероятно, тогда, двадцать лет назад, он вновь, как обычно, заглянул на шаг вперед.

А там ничего не было.