Бесконечный лабиринт коммуналки, за каждой дверью которой, помимо знаменитых персонажей Ильи Кабакова (главным образом его художественных альтер-эго) и сжавшихся до комнатушки дисциплинарных пространств, толпятся слова, слова, слова, воспоминания и аффекты — тотальный текст сверхтотальной инсталляции. Таким Илья и Эмилия Кабаковы задумывали «Памятник исчезнувшей цивилизации» — предельно субъективную мемориальную и краеведческую экспозицию, посвященную советской эпохе. Персонажи и комнатушки, однако, разлетелись по миру, а грандиозный замысел музея в немецком Эссене, который бы объединил тридцать восемь самостоятельно существующих инсталляций, оформился в готовую работу, так и оставшись проектом, — макеты, эскизы и, конечно же, тексты стали его основными медиумами. Впервые в таком виде «Памятник…» был показан в Палермо в 1999 году, впервые на постсоветском пространстве — в 2012 году — сначала в Киеве в рамках Первой Киевской биеннале Arsenale, затем в Москве в галерее Red October. Любопытно, что тогда представили не тридцать восемь работ, а тридцать семь — не было «Человека, который спасает Николая Викторовича», а вместо нынешнего «Лечения воспоминаниями» фигурировал проект «Я вернусь 12 апреля». В 2014 году Кабаковы передали инсталляцию в дар Эрмитажу. Теперь же, пройдя реставрацию, она почти на год займет преобразившийся ЖЭКовской двухцветкой Белый зал в Главном штабе.

Нереализованный музей должен был походить на бункер, в котором на глубине 3,5 метров располагались бы инсталляции, — будто бы невзначай, встроенные друг в друга, нагроможденные, однако на самом деле находящиеся в соответствии с продуманной Кабаковым иерархией. Подыгрывая исследователям своего творчества, художник подчинял работы таксономии: тридцать восемь инсталляций составляют семь тематических «районов», которые в свою очередь относятся к одной из трех страт — государственной власти, общественным учреждениям и частной жизни «маленького» человека. Интерьеры самого бункера-музея отдаленно напоминали бы о другой утопической архитектурной фантазии — задуманном в 1930-х годах Дворце Советов. Этот искусственно воссозданный образец сталинского ампира на прерванной стройке обрастал бы атрибутами советского быта, меморабилиями Мусорного человека или Человека, который собирал мнения других. «Аура» каждой отдельной инсталляции, несоответствие между «изначальным» интерьером и его итоговым наполнением и, наконец, противоречие между безжизненным бункером, полным советских сувениров, и зеленой рекреационной зоной, его скрывающей, — все это, по задумке Кабаковых, служило бы метафорой мнимого рая развитого социализма и обнажало бы несоответствие между декларируемой утопией и действительностью.

Реконструировать утопические проекты — как глыбу СССР, так и циклопический союз кабаковских инсталляций — в конечном счете зрителю приходится в голове. «Памятник исчезнувшей цивилизации» в дошедшем до нас виде — это эскиз, концептуальный (и концептуалистский) остов и, главное, множественный симулякр. Составлен он из музейных витрин с макетами и стендов со случайными кадрами советской фотохроники, кабаковскими набросками и подробными экспликациями, диктующими, переняв тоталитарный пафос, как зритель должен осматривать ту или иную инсталляцию и, главное, что он должен при этом чувствовать. Это не памятник в привычном понимании, а, скорее, исследовательский центр, главной дисциплиной которого является memory studies.

Свидетельства, пусть и художественно сфальсифицированные одним автором (или двумя — в соавторстве с Эмилией Кабаковой), представляют собой отблески индивидуальной памяти, которые неизбежно приводят в действие воспоминания зрителей (причем как испытавших на себе влияние «цивилизации», так и знающих о ней лишь понаслышке). Таким образом «результат» памяти Кабакова, проникнутый критическим отношением и иронией, — со временем, надо сказать, они заметно истончились — вступает в причудливые отношения с памятью коллективной, участвует в ее формировании. Исследовательница повседневности и советских мифов Светлана Бойм (помимо прочего, собеседница Ильи Кабакова) различала два типа ностальгии — реставрирующую и рефлексирующую. В отличие от первой, рефлексирующая или, как ее еще называют, ироническая ностальгия лишена догматизма и не претендует на возвращение к истокам. Она сочетает оптики прошлого и настоящего. Тем не менее, любая форма ностальгии связана с забвением куда больше, чем с воспоминаниями — и потому непременно конструирует новые мифологические пространства. Неслучайно ключевыми для экспозиции «цивилизации» являются такие коммеморативные инструменты как памятник и музей — практики их создания нацелены на формирование и закрепление в коллективной памяти образов того или иного события или явления. В этом контексте участие в эрмитажной выставке центра «Прожито», специализирующегося на сохранении и изучении личных дневников, — изящный и более чем уместный постскриптум. Подобно тому как абсурдные фрагменты коммунально-барачного быта и ранние работы Кабакова пересобираются в тотальные инсталляции, частные записи становятся частью большой истории и больших нарративов.

Поп-ап «Прожито» располагается на втором этаже пространства «Памятника…». Работ непосредственно Кабаковых здесь нет. Несколько кресел, подборка книг издательства Европейского университета, тематически перекликающихся с кабаковскими альбомами и инсталляциями (например, изданная в прошлом году записная книжка главного «бытописателя» 1920-х годов Константина Вагинова, социологические эссе об опыте взросления или «Русская ловушка» Дмитрия Травина), приглушенный свет. Рабочий стол с почтовой прорезью в столешнице — гость выставки может оставить послание и быть уверенным, что его-то архивисты «Прожито» в будущее точно возьмут. Из этой небесной канцелярии открывается вид на основную часть выставки. Возникает необходимая дистанция, чтобы оценить масштаб проекта.

Дистанция и реконтекстуализация — моторчик искусства Кабакова. Несмотря на укорененность в социальных и культурных контекстах советского периода, именно смена контекстов, происходящая чаще, чем можно предположить, временнóе, географическое и эстетическое отстранение постоянно придают импульс новому прочтению работ ушедшего в прошлом году художника. В них вчитывают самые противоположные по своей сути ответы на беспокоящие вопросы. Кто-то продолжает замечать экзотизирующие сортирные инсинуации или, напротив, обнаруживает пророчество о химере Советов. Кто-то апеллирует к заявлению Эмилии Кабаковой об интернациональной природе искусства и предпочитает воспринимать тотальные инсталляции как универсальный глобалистский археологический раскоп памяти с элементами сказки. Кто-то, как, например, Михаил Пиотровский, справедливо указывает на то, что в «решительный момент» Кабаковы не отвернулись от российских институций, и характеризует выставку «цивилизации великих достижений» (чем не ВДНХ?) как частный случай повествования об имперском modus operandi России. Молодые исследователи, как показывает номер «Художественного журнала», вышедший в память о художнике, — нередко считают себя «опоздавшими» на безапелляционно вписанного в историю искусств «мэтра и гуру» Кабакова, однако не перестают рассуждать о его неоднозначных художественных стратегиях и необъятном, пусть и устаревшем, наследии.

Слова, слова, слова, воспоминания и аффекты. Первая эрмитажная выставка Кабаковых, устроенная ровно двадцать лет назад, в 2004 году, помимо трех инсталляций (две из них, «Жизнь в шкафу» и «Туалет в углу», легли в основу коллекции современного искусства Эрмитажа), представляла модели и рисунки к пятнадцати проектам — реализованным и только задуманным. Тогда в этом жесте заключалось осторожное знакомство с музеем и широким зрителем. Сегодня исполинский «Памятник…», составленный лишь из макетов, чертежей, фотографий и описаний инсталляций, хранящихся в основном в зарубежных собраниях, явно свидетельствует об утратах не только далекого или недавнего прошлого, но и настоящего.