Приятная во всех отношениях, а главное, понятная каждому живопись, висящая в небольших залах, на которые поделено двухэтажное пространство конногвардейского манежа, убеждает зрителя в необходимости позитивно смотреть на мир и абсолютно оправдывает название выставки — «Покой и Радость». Видимо, такую идиллию, отвергающую все социальное, любовное, турбулентное, и имел в виду куратор, ректор Петербургской Академии художеств Семен Михайловский, предлагая Манежу этот проект.

Затея наверняка окажется сверхпопулярной — и не только благодаря загнанным под крышу картонным облакам и качелям, декорирующим тотальный позитив. Архитектор Агния Стерлигова (бюро Planet 9), придумавшая для русского бидермайера неземные декорации, знает толк в развлечениях: недавно она так же активно вторглась в гравюры Дюрера, выставленные в Государственном историческом музее, расцветив черно-белую графику синим и золотым. Искусствоведы негодовали, публика умилялась. И тут умиление, особенно поначалу, — главная эмоция.

Люди в возрасте стесняются использовать качели по назначению, и напрасно — переход от наслаждений телесных к визуальным осуществляется легко и сразу, прямо в «Увертюре» — первом из шести разделов обширной, включающей работы более ста художников, экспозиции. Она устроена отчасти как роман — или, скорее, как спектакль, сопровождаемый специально созданной для него музыкой: минимализм Антона Батагова напоминает, что здесь нет места страстям и трагедиям. «Девочка с птичкой» Ивана Вишнякова (это конец ХVIII века, мы больше знаем Вишнякова по портретам Елизаветы Петровны, Анны Леопользовны etc.) и «Мальчик будит перышком спящего товарища» Тимофея Соколова соседствуют с работами тех, чьи имена неизвестны или ничего нам сегодня не говорят — в отличие от имен их героев-аристократов, служивших моделями с детства. Некоторые из этих аристократов сами баловались искусством, как дипломат Александр Куракин, написавший в 1840-м фамильную усадьбу — она, конечно, тоже тут есть.

Специально для выставки эти вещи — и эскизы, этюды к известным картинам — нашли и извлекли из запасников Русского музея и Третьяковки, ставших главными источниками работ, из собраний Гатчины, Павловска с Петергофом, Царского Села, Пушкинского музея, ГИМа, музеев Самары, Нижнего, Рыбинска, Ростова, Петрозаводска и Феодосии, всего здесь задействованы 39 институций.

В этом вытаскивании на свет божий неизвестного и забытого — главная заслуга выставки. Как говорил замечательный коллекционер Игорь Санович, все, что можно сделать для художника, которого уже нет, — это его показать. Михайловский собрал много такого, чего, если бы не выставка в Манеже, мы никогда бы не увидели: и малоизвестные вещи знаменитых живописцев — Крамского, Куинджи, Шишкина, и совсем забытых авторов, и тех, кого, как Александра Брюллова, старшего брата автора «Гибели Помпей», история искусства отодвинула в сторону. Тут его портрет княгини Н.С. Голицыной (1824-1825) из ГМИИ и двойной портрет предположительно великих князей Александра Николаевича и Марии Николаевны начала 1830-х из Музея Тропинина. Хотя Карл Брюллов тоже участвует — своими «Монахинями монастыря Святого Сердца в Риме, поющими у органа» (1849), включенными в раздел Bel paese («Прекрасная страна»). Брюллову в компанию — неожиданный «Неаполитанский залив рано утром» (1873) Айвазовского, и «Вид виллы Адриана близ Рима» (1810-е) первого русского пейзажиста Федора Матвеева, и «Интерьер дома князей Голицыных в Риме» (1830) главного «русского итальянца» Сильвестра Щедрина.

Этот раздел выставки отнюдь не случайно назван по-итальянски. Вспомним, что в недавних «Мечтах о свободе» в Третьяковке, потрясших публику нестандартным взглядом на эпоху романтизма, один из главных разделов был посвящен Италии, о которой в Николаевскую эпоху мечтали все, кто в принципе мог мечтать. И сам проект «Покой и Радость», вклинившийся в вынужденный пандемический антракт между проектами Манежа, воспринимается как уверенный, выдержанный, со знанием дела имперский ответ трепещущим «Мечтам о свободе». Та же эпоха, те же обстоятельства, из которых как будто выкачали воздух — даже не свободы, а воздух вообще. Дистиллированная атмосфера всеобщей благости не делится по хронологическому принципу — вся подчеркнуто немейнстримная, боковая линия русской живописи, начиная с исхода XVIII столетия и до конца XIX-го, перемешана: Борисов-Мусатов 1890-х висит вместе с работами середины века. Пейзажи с березками и снегом и красавицы в кокошниках в теме «Национальная идентичность» логично продолжают раздел «Природа — пейзаж, цветы и фрукты». А «Идентичность» плавно переходит в «Тихие радости семейной жизни», где и Тропинин, и Аргунов, но больше всего — детей и мыльных пузырей.

Троекратное немецкое «К» — Kinder, Küche, Kirche — оказалось идеальной формулой для «Покоя и радости», где за «духовное» отвечают Михаил Нестеров с этюдом к «Юности Сергия» (1891), а за кухню — чудеснейший «Мальчик-слуга, метущий комнату» (1836) Павла Бессонова. Кто это имя сегодня помнит? А зря. За восторгами от «Мальчика-слуги» легко не заметить «Эпилога» — не слишком трагичного, хранящего верность благостной интонации. Пусть там и левитановский эскиз к «Над вечным покоем» (1890-е), просто рядом — написанная почти тогда же «Лунная ночь. Открытое окно» Борисова-Мусатова: между вечным покоем и покоем для выставки и ее куратора разницы нет. Разве что три фотографии, включенные в экспозицию наряду с живописью, рвут эту пастораль, как безусловные документы эпохи — Николаевской, начавшейся, когда последний император был цесаревичем. А вот и он сам — десяти лет от роду, рядом со своим прославленным могильщиком и почти ровесником, еще с кудрявой головой.