Постепенно восстанавливающиеся после карантина музеи — в Москве это ММОМА, Мультимедиа Арт Музей, Музей Москвы и «Гараж» — перезапускают старые выставки. Но кажется, будто они не продолжили свою работу, а открылись заново, и воспринимаются сегодня как свежий взгляд на предмет. В их числе проект «Гаража» «“Мы храним наши белые сны”. Другой Восток и сверхчувственное познание в русском искусстве. 1905–1969», продленный до 9 августа. Он исследует до- и послереволюционные эзотерические практики и увлечения тайными знаниями, от их расцвета в начале XX столетия до их уничтожения в 1930-х и тлеющих до конца оттепели осколков. С первого дня своей работы выставка, рассказывающая эту трагическую историю, воспринималась не только как ода героям, но как печальное пророчество — теперь же она актуальна как никогда. Здесь собраны примеры ментального и реального эскапизма, истории преодоления репрессивной реальности, вымечтанные и осуществленные попытки спастись от банальности и вырваться из застенков идеологии. Идеальный слоган ко всем этим сюжетам — реплика Ирины из финала «Трех сестер»: «И они узнают, какими мы были!» — чтобы зрители полюбили героев, как мечтал когда-то Анатолий Эфрос.

Сочиненные кураторами Екатериной Иноземцевой и Андреем Мизиано в соавторстве с художественным критиком из Самарканда Алексеем Улько и художницей из Москвы Александрой Сухаревой, «Белые сны…» явили результат многолетних исследований, неожиданно глубоких и многослойных. Это не просто полторы сотни выдающихся произведений искусства, развивавшегося, по точному определению кураторов, на обочинах модернизма. Выставка вывела на арену десятки героев, многие из которых друг друга не знали, но, связанные так или иначе со сверхчувственным и мистикой, они пересекались в творчестве или грелись в отраженных лучах друг друга. Среди них есть фигуры, не ставшие известными просто в силу трагических обстоятельств — как, например, сосланная на Урал Лидия Арманд, создавшая первую в России антропософскую Вальфдорфскую школу, или иллюстрировавшая персидские мифы Римма Николаева — расстрелянная в 1930-х, как и ее гражданский муж Юлиан Шуцкий, который первым перевел с китайского «Книгу перемен». Репрессированы были участники славной группы «Амаравелла», расстреляны — бывший офицер и масон Борис Зубакин, в 1920-х — художник и заметный религиозный философ, и, уже после войны, скульптор Анатолий Григорьев. Его жена, верная антропософскому учению художница и скульптор Ариадна Арендт, обивала пороги, пытаясь его спасти, — в витрине обнаруживается ее письмо с нижайшей просьбой к Сталину о милости к мужу. Мимо него нельзя пройти, как невозможно не прочесть знаменитое письмо Мейерхольда из тюрьмы. Как и многие документы здесь, это письмо увидело свет впервые.

Даже знаменитые персонажи, каким был, например, Андрей Белый, центральная фигура в отечественном эзотерическом движении первой четверти прошлого века (его стихотворение, адресованное Сергею Соловьеву, дало выставке название), здесь как будто не солируют — авторам выставки интересна скорее его жена Ася Тургенева.

С Андрея Белого (не столько автора «Петербурга», сколько художника, философа, мистика и последователя Рудольфа Штайнера, основателя антропософского общества), собственно, и начинается этот проект. С его рисунков и фотографий, с переведенного в диаграмму жизнеописания Белого («Линия моей жизни. Схема и пояснительные записки к ней», 1918) и работ его первой жены и главной музы — внучатой племянницы Ивана Сергеевича Тургенева, профессионального скульптора и гравера. Адепты учения Штайнера, супруги жили до 1915 года в швейцарском Дорнахе (Ася — до самой смерти) и внесли свою лепту в возведение там Гетеанума — антропософского храма, быстро сгоревшего. Второго Гетеанума Андрей Белый так и не увидел, но о них напоминает рельеф на рубиновом стекле, выполненный Асей Тургеневой, главным художником обоих храмов, — по всей видимости, это один из вариантов храмовых витражей. «Пряменькая, с от природы занесенной головкой в обрамлении гравюрных ламартиновских anglaises, — писала о ней Цветаева, — с вечно дымящей из точеных пальцев папироской <…>. Красивее рук не видала. Кудри и шейка и руки, — вся она была с английской гравюры, и сама была гравер <…>. Не влюбиться было нельзя».

Строгая нервная Ася Тургенева, как и Маргарита Сабашникова-Волошина, первая жена Максимилиана Волошина и еще одна знаменитая антропософка, и Георгий Гурджиев с его «Четвертым путем» — все они были яркими персонажами тревожного времени, которым скоро завершился fin de siècle
. Это время одарило Россию антропософией, эвритмией, розенкрейцерами, ложами и прочими тайными братствами, которые стали знаками надвигавшейся с Запада катастрофы. Когда она произошла, все тайное в этой стране мигрировало на Восток.

На волне надвигавшегося на художественный мир соцреализма Восток казался до поры до времени островом свободы. И, благодаря идее советского руководства направить силы на сохранение и реставрацию памятников древнего зодчества Центральной Азии, там оказалась целая компания столичных художников, среди которых выделялся кружок Даниила Степанова, в который входили также Александр Николаев и Алексей Исупов. Эпитет Бориса Чуховича, научного консультанта «Белых снов…», назвавшего эту троицу «прерафаэлитами Самарканда», кажется исчерпывающим. Дворянин, выпускник Сорбонны, учившийся реставрации в Риме, Степанов был до революции главным медальером Императорского печатного двора, а после 1917 года дважды арестовывался (спас Луначарский) и в 1920–1924 годах возглавлял художественную секцию Самкомстариса, комиссии по охране памятников Самарканда. Именно там под его началом и работали Исупов и Николаев — последний, принявший ислам, известен нам как Усто Мумин. Тонкие андрогинные лица на портретах бача-бази — чайханных мальчиков-танцоров — действительно отсылают к итальянскому кватроченто. И окончил ведь Степанов свои дни в Венеции — в 1925-м не вернулся из командировки в Париж, а через год выставил на биеннале свои самаркандские холсты.

Смог эмигрировать и Исупов, счастливо доживший до 1957 года в Риме. А Усто Мумин до того же 1957-го дожил в Советском Союзе: назначенный в 1938-м главным художником Узбекской ССР на ВСХВ, он сразу был арестован. И хотя через четыре года его освободили, и со временем удостоили официальных званий и наград, эстетских картин, в которых ренессанс соединялся бы с персидской миниатюрой, Усто Мумин больше не писал.

По территориальному признаку к «прерафаэлитам» присоединен и совсем отдельный персонаж выставки — скульптор Исаак Иткинд, никакого отношения, казалось бы, к эзотерике не имевший, но ставший одним из украшений экспозиции в Гараже и ее явной удачей. Фактически кураторы вернули в историю имя, а в музейный оборот — работы удивительного художника, о котором все та же Ариадна Арендт, учившаяся у Иткинда в 1920-х, писала: «Во всех его работах присутствует трагическая тема варварства и насилия над тонкой творческой одухотворенностью». А Александр Галич спел Иткинду оду на «Свободе» — побывав в Алма-Ате, еще в бытность свою в СССР, он был потрясен работами этого невероятного старика, дожившего до 98 лет.

Недоучившийся раввин из Виленской губернии, Исаак Иткинд увидел монографию Марка Антокольского, решил преодолеть религиозные запреты и стать скульптором. Работал в основном с деревом. Преподавал в Еврейской трудовой школе-колонии в Малаховке вместе с Шагалом. Скульптуры его покупали Савва Морозов, приезжавший сюда после революции брат Тедди Рузвельта и французский премьер Леон Блюм. В 1937-м, после того как на выставке к 100-летию смерти Пушкина работы Иткинда были признаны лучшими, он был арестован — как японский шпион. Все считали Иткинда погибшим, но в 1940-х этот смешной человек, путавший русский с польским и идишем, с перебитыми барабанными перепонками и выбитыми зубами, был обнаружен в казахстанской ссылке. В 1950-х Иткинда перевезли в столицу республики, где он наконец-то дождался славы, где о нем сняли кино — его показывают в «Гараже» вместе со скульптурами, впервые привезенными из Алма-Аты.