Еще совсем недавно выставки у нас пекли как беляши в привокзальной столовой Вышнего Волочка. Картины — на стенку, рисунки — в витрину, скульптуру — в центр зала, молитву о волшебной силе искусства — на вход, — и можно запускать публику. С позднесоветского времени повелось не упоминать имени куратора не только на экспозиции, но даже в каталоге. Для того, чтобы узнать, кто еще работал над проектом, особенно любопытным в те годы приходилось внедряться в музейный коллектив. Самым верным способом было выпить с кем-нибудь из сотрудников и выведать всю подоплеку. Свое обаяние в этом, конечно, было, но вместе с советской эпохой оно осталось в прошлом. Впрочем, как это ни удивительно, и сегодня даже в ведущих наших музеях иногда надо специально допытываться о том, кто принял участие в проекте.

Выставка в Фонтанном доме — образцовый пример многотрудной и интересной экспозиции, притом что Музей Ахматовой не располагает возможностями Эрмитажа или Третьяковки. Это камерный музей, сосредоточившийся, казалось бы, главным образом на творчестве одного поэта и на истории одной семьи. Для временных выставок в нем предусмотрено довольно скромное пространство — и тем не менее именно во флигеле Шереметьевского дворца регулярно делаются редкие для Петербурга, да и для всей России проекты.

Музей хранит часть архива Иосифа Бродского, считавшего себя учеником Ахматовой. В кабинете поэта, расположившемся на первом этаже, сменилось уже несколько постоянных экспозиций. Пять лет назад при содействии Фонтанного дома состоялась презентация проекта Музея Бродского, который будет создан в коммунальной квартире в доме Мурузи, где вырос будущий нобелевский лауреат (она почти целиком выкуплена при содействии спонсоров). Какими бы извилистыми путями ни шла работа над ним, дело движется.

Запомнилась и прошлогодняя выставка-инсталляция, посвященная Олегу Григорьеву — современнику Бродского, снискавшему народную любовь как автор «садистских стишков». Столь же изобретательна и увлекательна была экспозиция о японской выставке русских художников, которую курировал Николай Пунин, — второй супруг Ахматовой, в чьей квартире и располагается постоянная экспозиция музея.

Все эти проекты отличает одна, к сожалению, пока что редкая для современной России, особенность. Они сделаны так, как делаются выставки в нью-йоркской МоМА, парижском Центре Помпиду или амстердамском Стеделийке. Они начинаются с разработки идеи несколькими экспертами, создаются в ходе кураторской подготовки и взаимодействия с архитектором, художником и дизайнером. Современные выставки продумываются, курируются, проектируются, строятся, оформляются, не говоря о том, что любой подобный проект невозможен без страховых компаний, логистических фирм, охранных предприятий и, конечно, спонсоров. Представить себе, что это стало в порядке вещей в наших широтах — увы! — невозможно. Слишком многого недостает: и денег, и развитой инфраструктуры, и просто времени. Так что видеть полноценную современную выставку, сделанную несмотря на все обстоятельства, в которых вынуждены работать российские музеи, — хоть и маленькое, но чудо. Особенно приятно, что в буклете, изданном к нынешнему проекту, перечислены все, кто работал над ним — точь-в-точь так, как это делается в каталогах МоМА, Помпиду и Стеделийка.

Сейчас второй этаж Музея Ахматовой не узнать. Вместо привычных залов — узкий коридор коммуналки. Старые двери по обе руки, дюжина или даже больше. В конце коридора — опечатанная дверь; эта комната пустует — хозяин арестован. Тусклый свет, забранные зеленым по плечо стены, выше — побелка мелом. Мел маркий. Это 1930-е — новый дивный мир, в котором кухарка может управлять государством, только кто же ей даст? Впрочем, не только опыт жизни в тоталитарном государстве объединил двух героев этой инсталляции — Анну Ахматову и Михаила Булгакова. Гонимые советским режимом, но не сломленные им, рассказавшие в своих произведениях о сталинской эпохе и не понаслышке знавшие о неподдельном интересе вождя к изящной словесности, они были с детства связаны с Киевом, приятельствовали в советское время и понимали творчество одинаково — как свидетельство о своей эпохе. Многое о 1930-х мы узнаем именно из «Мастера и Маргариты» и «Поэмы без героя» — текстов, несколько десятилетий ходивших по рукам в машинописных копиях и опубликованных уже в «вегетарианские» времена. Мир, предстающий на страницах этих книг, материализуется в комнатах коммуналки, построенной в Фонтанном доме. Здесь и пейзажи Москвы и Ленинграда 1930-х, и панорама Киева начала двадцатого века, и портреты современников и коллег по цеху, и образчики литературной бюрократии, высмеянной в «Мастере и Маргарите», и документы, свидетельствующие о травле писателей, и рукописи их книг, и письма Ахматовой к Сталину с просьбой освободить мужа и сына… Комната-судилище, в которой клеймили агентов Фронды и Антанты и прочих врагов советской власти; комната, где чтят память о погибших в годы террора; кладовка, где по полкам расставлены трехлитровые банки, а в них закатаны рукописи, которые действительно не горят. Чуланы, закуты, простенки… Тесно, мрачно, дико. И безысходно, как существование в коммунальном мире. И, тем не менее, именно об этой жизни были написаны книги Анны Ахматовой и Михаила Булгакова, открывшие в абсурде советской реальности пятое измерение творчества. Выставка в Фонтанном доме — рассказ о претворении советского опыта.