Мы привыкли сами над собой посмеиваться за то, что в искусстве изобретать юбилеи нам равных нет. Одних только годовщин смерти великих соотечественников у нас отпраздновали впрок на несколько поколений, про пушкинский юбилей 1937-го пишут монографии, — столько всего в тот год в стране происходило. Столетие со дня смерти Лермонтова в 1941-м начали готовить как всесоюзный праздник аж в конце тридцатых, но война помешала развернуться по полной. Да что там Лермонтов: в 1953-м в СССР отмечали четырехсотлетие со дня смерти Франсуа Рабле! Даже смерть Сталина не помешала. И так отмечали, что во Франции леваки сокрушались: как же это вышло, что на родине певца Гаргантюа и Пантагрюэля забыли, только в России его и ценят.

Отпраздновать торжественно и чудно, безрассудно и беспечно — это святое. Впрочем, не стоит себе льстить. Священные фигуры культурного пантеона чтят с особым рвением во многих странах, причем иногда невзирая на границы. Этот год был, вне сомнения, годом Рафаэля Санти. Пятьсот лет со дня смерти гения Ренессанса праздновали по обе стороны Атлантики. В Риме, в Папских конюшнях, прошла самая большая в истории ретроспектива Рафаэля — едва ли не главное художественное событие года. Карантин прервал ее работу: вскоре после открытия выставку закрыли, однако после снятия локдауна она была продлена. Это особенно значимо, поскольку среди показанных на ней произведений были редчайшие вещи, только в исключительных случаях покидавшие места, где они хранятся. Параллельно римскому проекту и другим, прошедшим по соседству в Милане и Урбино, Рафаэля чествовали в лондонской Национальной галерее, где частично был показан юбилейный блокбастер, вашингтонской Национальной художественной галерее, бостонском Музее Изабеллы Стюарт Гарднер и других местах высокой концентрации любви к Возрождению. Из-за пандемии большинство экспозиций не смогли работать в обычном режиме, но так или иначе состоялись.

Эрмитаж оказался, пожалуй, единственным музеем, которому посчастливилось отметить этот юбилей не только с минимальными потерями, но даже двумя проектами. В начале декабря в Николаевском зале Зимнего открылась «Линия Рафаэля», а буквально накануне католического Рождества — экспозиция, посвященная фотографическим репродукциям произведений итальянского мастера. Размах, что и говорить, впечатляет. И хотя в Эрмитаже самого Рафаэля по сравнению с иными музеями-грандами немного, обе экспозиции и значимы, и интересны.

«Линия Рафаэля», помимо круглой даты, приурочена к завершению этапа реставрации фресок, выполненных школой мастера под руководством его любимого ученика Джулио Романо на вилле Стати-Маттеи на Палатинском холме в Риме. Конечно, от самого Рафаэля в этих росписях, неоднократно переделанных и не без потерь перенесенных в свое время по заказу Кампаны на холст, здесь осталось совсем немного. Так ведь выставка именно о том, каким было эхо творчества Рафаэля на протяжении нескольких веков. Последовательно, с момента распада мастерской после смерти Рафаэля и начала эпохи маньеризма вплоть до новиковской Новой академии, на ней рассказывается о том, как воспринимался его опыт художниками разных эпох. Не то чтобы об этом прежде недостаточно говорилось — влияние Рафаэля на Пармиджанино, Гольциуса, Менгса, Энгра, Иванова, Коро, Пикассо и многих других обсуждалось неоднократно и на разные лады. Рафаэль — заслуженный трикстер истории искусства, перерождающийся в разных обличьях в разные эпохи в творчестве сотен и сотен живописцев и графиков. Его вездесущесть настолько очевидна, что установить границы или хотя бы меру его присутствия в искусстве на протяжении 500 лет представляется затруднительным — тема это необозримая. В Эрмитаже сделали попытку к ней подступиться, и попытка эта интересна как подбором работ, так и здравым размышлением на многосложный искусствоведческий сюжет.

Более корректным представляется английское название этой выставки — «After Raphael». Русское — «Линия Рафаэля» — предполагает прослеживание формальной тенденции, которая, надо надеяться, действительно опознается в более чем 300 работах, выставленных в Николаевском. Однако, похоже, чтобы оценить по достоинству все эти типологические сближения, нужно провести на экспозиции неделю-другую — после чего есть некоторая вероятность обнаружить, что линия эта пунктирная или волнистая, или линий этих не две и не три. Как бы то ни было, сам по себе подобный обзор и увлекателен, и необходим.

Второй эрмитажный проект не менее значим. Рафаэль был одним из первых и наиболее востребованных фотографами старых мастеров. К концу девятнадцатого века компании, занимавшиеся распространением произведений искусства в эпоху их технической воспроизводимости, умели сделать всемирно известной любую картинку. Фоторепродукции работ Рафаэля были популярны и у широкой публики, и у интеллектуалов — визитки, открытки, отпечатки больших форматов, альбомы продавались тиражами, которые теперь сложно установить. Интеллектуалы, в свою очередь, вовсе не гнушались копиями, выполненными в разнообразных смешанных техниках. В кабинете Льва Толстого в Ясной Поляне висела (и по-прежнему висит) «Сикстинская Мадонна» —понятное дело, не оригинал. Эту картину, точнее, ее фотографию жаловал и Федор Достоевский (Толстой, кстати, ее клял на чем свет стоит). Герой Марселя Пруста влюбляется во фрески Джотто после того, как Сван дарит ему их фоторепродукции.

В Эрмитаже рассказана одна из глав этой истории: о том, как фотографии сделали Рафаэля всемирной знаменитостью. Опять-таки, это не выставка, на которую идут ради встречи с хитами — это важное и уместное в наши дни с их интересом к роли медиа и технологий в искусстве исследование того, как итальянский художник переродился в звезду эры копий и репродукций.