Межерицкий был, пожалуй, самым ехидным художником нашего времени. Знаем мы, конечно, и других пересмешников. Вагрич Бахчанян, Колхуи, Новые Дикие, Дмитрий Александрович Пригов, Синие Носы, — смех и contemporary art связаны неразрывно. Только никто, кроме Межерицкого, не пошел на риск жить смехом до той крайности, когда постмодернистский скепсис, социальный сарказм и изящная интеллектуальная ирония отступают перед тотальным неприятием всего и вся. Смех, не знающий компромиссов, — вовсе не раблезианский мир, вывернутый наизнанку в искусной и спорной интерпретации Михаила Бахтина, вошедшей в моду как раз в перестроечные годы. По гамбургскому счету смех — это война всех против всех. Табу рядом с ним превращается в блеклое слово, выделенное курсивом в школьном учебнике. Десакрализация и демистификация — немощный волапюк для панельных дискуссий публичных интеллектуалов. Межерицкий потешался над всем и вся: депутатами, политическими партиями, театральными премьерами, кинозвездами, гениями пианизма и даже Хрюшей со Степашкой, увековеченными в «Спокойной ночи, малыши!». Знаменитости разных мастей низвергались в его диких фантазиях в пучину площадного смеха, издевательского до безжалостности. Приличия и условности, прилипшие к лицам звезд ослепительные улыбки оборачивались жутью, отвратительными рожами, по сравнению с которыми лубок — детская шалость. В самых лучших своих вещах Межерицкий говорил о дне жизни, про которое рассказывал в своих последних фильмах Алексей Герман, о первобытной коммунальности, даже малая причастность к которой чудовищна. Лучшие работы Межерицкого вызывают у зрителя истерический гогот, переходящий в отвращение. В этом, как съязвил бы художник, и состоит волшебная сила искусства — казалось бы, всего лишь лихого лицедейства, в неуемности своей, однако, подводящего нас к пределам человеческого.