При Ельцине порядок был. Бизнесмены носили малиновые пиджаки. Гаишникам платили напрямую, причем одно время хоть долларами, хоть фунтами, хоть марками. Преподаватели марксизма-ленинизма ничтоже сумняшеся перековались в православных. Школьные учителя подались в медиазвезды. Во дворе Академии художеств воцарился «Черный квадрат» Малевича. Из музеев раздавался лай человека-собаки. На Красной площади президента вызывал на бой мужик в трусах и боксерских перчатках. Завтра было настоящим завтра, бессмысленным и беспощадным, а не тем же днем, что был вчера.

Одни вспоминают об этом времени с упоением, другие с содроганием, третьи и так, и так. Как бы то ни было, без девяностых не было бы той страны, в которой мы живем сегодня, нравится нам это или нет. Вот только постепенно уже забывается, как тогда все было, как тогда возможным было все, что угодно — и как легко было быть тем, кем ты хотел быть. Воля, граничившая с беспределом, казалась невероятной. И все то, что еще совсем недавно нужно было держать при себе, а то и скрывать, маскируясь под дворника или сторожа, входило в норму. Нормальным стало не быть инженером на сотню рублей, а заниматься чем заблагорассудится; не твердить на работе заученные лозунги, травя дома анекдоты о вождях, а говорить, что считаешь нужным там, где считаешь нужным; не бороться за столичную прописку, а жить припеваючи в доме, ждущем капремонта… Сейчас сложно представить, сколь разнообразны и невероятны были жизнь и искусство тех лет.

Три выставки Игоря Межерицкого, ушедшего в июле этого года, возвращают нас в ельцинское время. Это фестиваль памяти художника, бывшего одной из ключевых фигур петербургской художественной сцены, хотя далеко не каждая галерея или музей осмеливались иметь с ним дело. Два проекта — в арт-центре «Борей» и галерее «Свиное рыло» — уже прошли. Наиболее репрезентативная выставка открыта в галерее «Люда». Хотя среди показанных работ есть не только вещи девяностых, но и произведения, созданные в нулевые и десятые, перед нами искусство, абсолютизировавшее именно ту дикую волю, ту удаль маргиналов и то беспробудное ехидство, которые были духом постсоветской эпохи.

Где теперь клуб TaMtAm с настенными росписями живущего ныне в Берлине Алексея Костромы? Где корабль искусств «Штюбниц», бороздивший просторы Балтики и Северного моря и познакомивший петербургскую арт-тусовку с гамбургскими художниками и вольнодумцами? Где берлинский «Тахелес», куда после сноса Стены съезжалась художественная публика со всего мира? Вся эта жизнь в прошлом, но живопись Игоря Межерицкого хранит память о ней и ее энергию.

Межерицкий был, пожалуй, самым ехидным художником нашего времени. Знаем мы, конечно, и других пересмешников. Вагрич Бахчанян, Колхуи, Новые Дикие, Дмитрий Александрович Пригов, Синие Носы, — смех и contemporary art связаны неразрывно. Только никто, кроме Межерицкого, не пошел на риск жить смехом до той крайности, когда постмодернистский скепсис, социальный сарказм и изящная интеллектуальная ирония отступают перед тотальным неприятием всего и вся. Смех, не знающий компромиссов, — вовсе не раблезианский мир, вывернутый наизнанку в искусной и спорной интерпретации Михаила Бахтина, вошедшей в моду как раз в перестроечные годы. По гамбургскому счету смех — это война всех против всех. Табу рядом с ним превращается в блеклое слово, выделенное курсивом в школьном учебнике. Десакрализация и демистификация — немощный волапюк для панельных дискуссий публичных интеллектуалов. Межерицкий потешался над всем и вся: депутатами, политическими партиями, театральными премьерами, кинозвездами, гениями пианизма и даже Хрюшей со Степашкой, увековеченными в «Спокойной ночи, малыши!». Знаменитости разных мастей низвергались в его диких фантазиях в пучину площадного смеха, издевательского до безжалостности. Приличия и условности, прилипшие к лицам звезд ослепительные улыбки оборачивались жутью, отвратительными рожами, по сравнению с которыми лубок — детская шалость. В самых лучших своих вещах Межерицкий говорил о дне жизни, про которое рассказывал в своих последних фильмах Алексей Герман, о первобытной коммунальности, даже малая причастность к которой чудовищна. Лучшие работы Межерицкого вызывают у зрителя истерический гогот, переходящий в отвращение. В этом, как съязвил бы художник, и состоит волшебная сила искусства — казалось бы, всего лишь лихого лицедейства, в неуемности своей, однако, подводящего нас к пределам человеческого.

Межерицкий в основном работал с коллажами, расписывая и рекомбинируя уличные афиши. В мире рекламы, грезах обывателей он обнаруживал животные страсти и патологии. Апофеоз его отвратительных арт-вивисекций — монументальные порносцены, запечатлевшие немыслимые оргии, а также гигантские афиши фильмов и спектаклей с жуткими названиями и аннотациями, режиссером которых художник прочил исключительно себя. Межерицкий получил образование театрального режиссера, но в девяностые стал заниматься contemporary art. Исполнительские искусства он особенно ценил, переиначивая фильмы, спектакли, концерты так, чтобы прослезился заслуженный панк Российской Федерации. Столь близко к низовой, народной культуре в современном искусстве не подходил, пожалуй, никто. Этот опыт теперь стал частью нашей истории, хотя разделить его способен далеко не каждый.