Этой выставке не повезло. Сначала долго и тщательно готовившуюся экспозицию про русский авангард и фарфор пришлось везти обратно из амстердамского филиала Эрмитажа, где она было с успехом открылась. Приостановка сотрудничества с российскими культурными институциями весной прошлого года вынудила руководство Эрмитажа завершить выставку раньше времени. Экспонаты от греха подальше привезли назад в Петербург.

Но нет худа без добра: с некоторыми корректировками проект представили в Манеже Малого Эрмитажа — месте намоленном, где один блокбастер сменял другой на протяжении нескольких лет. «Русский авангард» смотрится здесь эффектно, и как будто за выставку и ее устроителей можно только порадоваться. Живопись Казимира Малевича и Василия Кандинского соседствует с фарфором Николая Суетина, Ильи Чашника, Натальи Данько и других авангардистов второго призыва. Здесь же альтмановские портреты самого человечного человека, производственные костюмы, выполненные по рисункам Александра Родченко и Варвары Степановой, и агитационный текстиль, производившийся по всей стране: от Москвы до Иванова, от Ленинграда до Серпухова. И это еще не все: для ненасытных любителей изящного есть работы Щекотихиной-Потоцкой и даже Петрова-Водкина. Экспозиция перенасыщена вещами, на ней представлено около пятисот экспонатов. От одних только произведений учеников Малевича, подвизавшихся в декоративно-прикладном искусстве, рябит в глазах. За один раз столько вещей точно не посмотреть, нужно прийти как минимум дважды. Это сложный для восприятия проект, в рамках которого впервые столь полно представлен один из периодов деятельности Петербургского/Ленинградского фарфорового завода, собрание которого принадлежит Эрмитажу.

При этом задача проекта — рассказать о раннесоветской утопии, на непродолжительное время объединившей власть и авангардистов разных мастей. Выставка — про новую жизнь, которой грезили на заре советской эпохи большевики, и которая казалась возможной тем, кто в силу левых убеждений, житейских обстоятельств и то ли безразличия, то ли цинизма не эмигрировал, но предпочел остаться в Советской России. Столько фарфора раннесоветского времени, пожалуй, у нас никогда не показывали, и теперь неизвестно, когда еще до него опять дойдет дело. Это, безусловно, большое событие. Что же касается желания рассказать о чаяниях, свершениях и забавных подробностях первых лет существованиях советского государства, оно, разумеется, не противоречит редкому и интересному материалу, на котором строится проект. Боюсь только, что оригинальным этот подход был энное количество лет тому назад. Романтика двадцатых, культурная революция, социалистическое строительство, новый быт, союз авангарда и большевистских лидеров, — на эти темы написаны монографии, проведены конференции, сделаны выставки. И если в девяностые и нулевые тут было о чем спорить, поскольку тогда по многим вопросам специалисты еще сильно расходились во мнениях, то сейчас остается только повторять соображения, которые уже стали само собой разумеющимися. Наверно, за рубежом не слишком искушенному в истории советской культуры зрителю многое должно быть забавно, если не в новинку. Тому свидетельство — успех проекта в Амстердаме. Но мы-то уж тут знаем вдоль и поперек все эти иногда невероятные, иногда абсурдные, иногда милые, иногда дикие советские штуки. Как это ни странно, они даже вроде как нам не наскучили, хотя, казалось бы, сколько уже можно смаковать одно и то же? Удивительно живуче советское наследие, особенно раннесоветский авангард и двадцатые, не знавшие ни большого стиля, ни доктрины социалистического реализма, сформулированной только в начале тридцатых, ни жесткого идеологического прессинга.

Положа руку на сердце, впрочем, справедливо сказать, что советское наследие было живуче до той поры, пока советский проект худо-бедно ассоциировался с положительными идеями. Просвещенческие идеалы и ликвидация безграмотности как результат их реализации, модернизация архаизированной экономической и политической системы дореволюционной России, — все это годами исследовали как археологические слои советской культуры и даже отмечали ее несомненные преимущества на раннем этапе: борьбу с антисемитизмом и интернационализм. Второе невезение этой выставки — невозможность романтизировать русский авангард теперь в силу его патологического имперского реваншизма. В «билибинских» вещах Кандинского нет ничего милого: это русофилия в духе архаики эпохи Николая II, подминающая под себя все и вся. Хлебниковское инфантильное «Долой Габсбургов! узду Гогенцоллернам!», воинственное неоскифство футуристов и все эти наши милые и единственные, ведущие на Берлин, — не наваждение ли это, затянувшееся на столетие? Еще недавно казалось почти чудом, что в советское время музейным хранителям удалось уберечь произведения русского авангарда несмотря на то, что партийные лидеры его, мягко говоря, не жаловали. Казалось почти невероятным, что уцелел даже агитфарфор Малевича и его учеников. Ценность этих вещей не умаляется, но история, которую они рассказывают, приводит нас в тупик, который и есть печальный финал советской утопии.

Залы Мраморного в дизайнерском решении Анатолия Голышева смотрятся неожиданно. На входе в каждый вас встречает перечень имен выставленных в нем художников. Ковчег, плывущий по воображаемому Млечному Пути, — пафосный образ арт-собирательства, перед которым не властно время. У многих из этих художников карьера в советские времена складывалась непросто, а кто-то и вовсе слыл маргиналом. Последние станут первыми, когда торжествует попечительство.