Книга Петра Алешковского «Секретики» напрашивается на каламбур — но она действительно «с секретом». И те, кто решит, что это еще один изящно написанный и умно построенный мемуар о детстве, московских 1960-х, на которые пришелся нежный возраст будущего известного писателя, даже не ошибется. До поры.

Ключевая метафора книги — секретики. Все советские дети помнят это поветрие. И с радостью подключатся к еще одним воспоминаниям об этом. Вот как это было у Алешковского: «…я помчался домой, стащил, как помню, пуговицы, кусок фольги и остатки новогоднего дождя (это я, я придумал дождь в «секретиках»!) и был пойман бабкой, когда начал рыться в горстке иностранных монет, лежавших в коробочке в дедовом столе. Еще я хотел утащить медаль с Юрием Долгоруким, но бабка не разрешила, зато выдала мне разноцветную бумагу для аппликаций, а я еще выпросил у нее блестящий медный крючок. На помойке нашелся подходящий кусок стекла». И дальше, дальше все так знакомо, коллективная память работает на полную мощь: серебристые нити дождика переливаются в темноте, медный крючок таинственно блестит, а две монетки, болгарские стотинки, которые все-таки удается стащить из дома, придают секретику вид пиратского клада.

Так оно и есть, вся первая половина этого с большим вкусом и азартом написанного текста — сокровища. Петр Алешковский, сам словно пират из сказки, только не злой, а щедрый, добрый, раскрывает резную крышку своего скрипучего сундука, а там… бог ты мой! Не ослепни, читатель!

Тут тебе и грибы на опушке, которые выпирают из-под хвои маслянистыми, красно-коричневыми шляпками и пахнут особенным лесным запахом — это у деревни Акатово, куда маленький Петька отправлен с няней на лето, и море тюльпанов, которые «стекают под откос, как бесконечная отара», и острый запах сухих кустиков полыни.

Первые воспоминания обрамлены в светлые рамы семейных преданий — о громадном музейном коте, который забирался в выставленную во дворе коляску с младенцем Петькой, бдительно охранял его сон и громким мяуканьем сообщал, когда пора сменить пеленки. Или о знаменитом дяде Юзе, том самом, писателе и сочинителе «народной песни» «о товарище Сталине, большом ученом», Юз приходится Петру Алешковским родным дядей. Он прославился в своей семье многими подвигами — например, сбежал в четырнадцать лет на фронт и разыскал воинскую часть отца, а еще стащил у близкой родственницы подаренный ей ТТ, из которого молодая шпана убила потом человека — Юз произнес перед судьями душещипательную речь, и его оправдали…

Камешек к камешку, картина сменяет картину: вспыхивает в ночи огонек таинственной шхуны, жарко дышит взбешенный бык, кончик пастушьего кнута оставляет на земле извилистый след — в первой части книги Петр Алешковский создает вселенную чуда и красоты. Его рай подсвечен сиянием культуры: герой «Секретиков» — мальчик из семьи историков и искусствоведов, вместо сказок дед рассказывает ему древнегреческие мифы, поэтому деревенский бык, чуть было не поддевший его на рога, напоминает микенского, побежденного Гераклом, а лошади на ипподроме словно шагнули с фресок провинциальной римской виллы.

Читатель ждет уж рифмы «пирожное мадлен» — напрасно! Вторая часть книги называется «Мальчик нет»: главный герой отправляется в школу, и мир волшебства рушится.

Пиратский сундук оказывается с двойным дном. За секретиками, детскими, блестящими, прячутся грустные и страшные тайны.

Обожаемый дед, Герман Александрович Недошивин (1910-1983), знаток западноевропейской и русской живописи, читавший на основных европейских языках, честно пытался примирить авангард с марксистско-ленинской теорией, — любимые ученики отвернулись от него из идеологических соображений. Отцу, Марку Хаимовичу Алешковскому (1933-1974), талантливому археологу, заложившему основы современной концепции происхождения Новгорода, тоже не дают заниматься любимой археологией без оглядки.

Петр Алешковский вспоминает о войнах с учителями, о том, как скучали на линейках, как собирали макулатуру, играли в фантики и менялись самодельными деньгами, а получается — неожиданно! — об удушье, сопровождавшем жизнь советской интеллигенции. Потому что рядом деду никак не дают защитить докторскую, отцу — заниматься наукой в полную силу. От страницы к странице ощущение духоты нарастает.

Мемуары пишутся для детей и внуков. За рассказами Алешковского проступает довольно грозное послание будущим поколениям. Ровесникам, а возможно, и детям автора оно скорее всего покажется знакомым. А вот внукам вряд ли, и им услышать это необходимо: тоталитарный режим лишает человека свободы. Свободы думать, свободы заниматься тем, что по-настоящему любишь, свободы говорить.

Как бы невзначай Алешковский описывает, например, как сложилась жизнь самых талантливых, возможно, гениальных его одноклассников, победителей всесоюзных олимпиад — один сломался и спился. Другой тоже сломался и спился… Вино оказывается самым доступным обезболивающим, к которому в СССР приобщались с подростковых лет, двойная жизнь — единственным модусом вивенди.

И только во время археологических экспедиций, в которые на летних каникулах отправляется подрастающий герой, к нему возвращается чувство свободы и волшебства жизни: костры, «Шизгара» и «Битлы» под гитару, первые невинные посиделки с девчонками, чудесные ночные звуки — «бурчание плосконосого речного толкача, ведущего тяжелую баржу с песком куда-то вниз по течению, сливалось с шорохами осоки и тихим хором лопухов, помахивающих слоновьими ушами-листьями, и казалось, будто они бормочут бесконечную летопись этих мест». А наутро вдруг подарок — среди черепков археологи раскапывают рыбку с «симпатичными губками», вырезанную из берцовой кости быка. Культура и внесистемность экспедиций оказываются единственной достойной альтернативой существованию под красным колпаком.

Завершаются «Секретики» трагически. Эсхил и Софокл втихомолку плачут в стороне. Взрослые берегут Петю — он сидит за книжками, готовится поступать на истфак в МГУ — и не раскрывают ему тайны. Он все равно ее узнал. И написал книгу. Еще и об этом — о том, как важно вглядеться в тайны истории, семейной и собственной страны, а поняв и разгадав их, рассказать о них всем. Например, для того, чтобы развеять сгущающуюся ностальгию по «великой» советской эпохе.