Если судить по петербургской выставочной афише, у нас сейчас расцвет художественной жизни — и никаких сопутствующих обстоятельств. Как будто не было ни весеннего сидения по домам, ни летнего выхода в «наружу» с последующим ожиданием второй волны… И в ноябре, и в декабре открылось столько отменных выставок, что остается только удивляться, что же раньше, в обычной обстановке, могло этому помешать. Бенефис Сергея Дягилева в Шереметьевском, Ли Буль в Манеже, «Линия Рафаэля» в Зимнем, «Непрозрачность» в галерее «Люда», Инал Савченков в «Матисс Клубе»… И пока в Москве ждут отмены ограничений, ностальгируя по тем временам, когда в Пушкинский можно было заглянуть при удобном случае, в Петербурге открылась еще одна чудесная выставка.

В Главштаб привезли Сесила Битона — причем из лондонского Музея Виктории и Альберта, где хранится значительная часть его наследия. Впервые привезли в Петербург и, пожалуй, в Россию — во что верится с трудом, ведь Битон — одна из тех звезд-многостаночников, без которых сложно представить ХХ век. Он знаменит как фотограф, светский лев, художник по костюмам, дизайнер и хроникер жизни jet set. Битон бывал в СССР в середине тридцатых, когда Москва слыла едва ли не самым модным туристическим направлением в мире. Впрочем, алые стяги и трудовой энтузиазм его, скорее, расстроили, зато советский балет очаровал. Битон снимал русских знаменитостей — правда, в основном эмигрантов первой волны или Рудольфа Нуриева, отказавшегося возвращаться на родину после зарубежных гастролей. Это объясняет недостаточный интерес к его творчеству в советское время, где и без того фотографию, да еще великосветскую, особенно не жаловали. А вот то, что после распада СССР Битона к нам до сих пор не привозили, объяснить сложно.

Для запоздалого дебюта художника в России эта экспозиция очень даже хороша. Битон представлен на ней почти во всех своих ипостасях. Разве что кроме одной, но об этом — ниже. Прежде всего Битон — неутомимейший труженик светской жизни. Свою трудовую биографию он начинал в лихие времена Bright Young People, изводивших лондонский бомонд эксцентричными выходками. Даже на склоне лет он не сдавал позиции, когда пришла новая смена мучеников моды с Энди Уорхолом во главе. Его поколение застало современников Оскара Уайлда и знало тот же, что денди декадентской эпохи, вкус к эпатажу — только в новых обстоятельствах. С развитием фотографии и иллюстрированных фотоснимками журналов светская жизнь и мода стали галереей молниеносно сменявших друг друга живых картин. На этой сцене царствовала не эффектность, но убедительность неповторимого присутствия, в чем, возможно, сказалось влияние фотографии с ее уникальной способностью документировать индивидуальное. Абсурдизм был здесь всегда желанным гостем, что не удивительно для Лондона с его давним неврозом все обращать в забавную, нелепую шутку. Да и времена на дворе стояли сюрреалистские. Так что в ранних работах Битона была и фантасмагория, и авангардистский эксперимент, и жеманность ар-деко.

Битон был воплощением этой эпохи, работая по обе стороны Атлантики для ведущих мировых журналов моды и постепенно пробуя силы как художник по костюмам и дизайнер. В этом он тоже оказался талантлив, конвертировав свой успех в награды, говорящие сами за себя — за фильм «Моя прекрасная леди» он получил два «Оскара», за работу художника и за костюмы. Это случилось уже в 1965-м, после того, как Битон стал известен как фотограф королевской семьи, членов которой он портретировал на протяжении нескольких лет. Славу ему принесли и фоторепортажи, сделанные во Вторую мировую. В то время Фрэнсис Бэкон работал над литографиями, запечатлевшими лондонское метро, ставшее бомбоубежищем в разгар Блица. Битон же, ранее занимавшийся исключительно портретами, рассказал о лондонских руинах, о жизни на передовой и в тылу, о героях и жертвах войны — неудивительно, что едва ли не первой в истории фотовыставкой в Национальной галерее стала ретроспектива его работ. Во Франции за свои заслуги он был награжден Орденом Почетного легиона, а королева Елизавета посвятила художника, родившегося в семье преуспевающего торговца деревом, в рыцари-бакалавры.

Важно иметь в виду, что мастер успеха, совсем нескромный объект желаний публики, герой и свидетель своей эпохи претендовал на то, чтобы быть арбитром вкуса. С этим, конечно, всегда несколько сложнее, чем с правительственными наградами или дарованными власть имущими титулами. В стильности, уме и эффектности Битону не откажешь. Иногда, правда, в ином его снимке замечаешь то ли позерство, то ли браваду, то ли чрезмерное интонирование. От невольных ассоциаций не избавиться: обстановка на снимках шестидесятых иной раз под стать незабвенным кадрам со Светланой Светличной и Юрием Никулиным из «Бриллиантовой руки». Битон безупречен во вкусе к тому, что желанно читателям, которых осчастливит новая обложка Vogue, и публике, поклоняющейся оскароносцам. Только, что тут скрывать, не всех жителей его Олимпа привечают на другом, соседнем, что повыше будет, где будут рады избранным: Жану Кокто, Орсону Уэллсу, Энди Уорхолу и тем, кто знал не одну только мечту стать мучеником моды.

Этот в хорошем смысле слова народный вкус Битона, которому, наверно, больше нравилось числить себя среди аристократов, отчетливо проявлен в его дневниках. О них на выставке сказано не так много, как могло было бы, хотя цитат из дневников, поясняющих, кто изображен на том или ином портрете, более чем достаточно. Писателем Битон был столь же неутомимым, как покорителем светской сцены. Мания записывать по горячим следам увиденное и пережитое изводила его с юности. Печатать дневники он начал при жизни, хотя редактировал их, как оказалось впоследствии, нещадно. Как знать, личное ли это дело? Корней Чуковский не напечатал ни строчки из своих дневников, но и выкинуть из них ничего не позволил, так что этот текст стал бесценным источником по истории русской культуры. Битон хотел быть постоянным собеседником публики в той же мере, что Достоевский, братья Гонкуры или Михаил Кузмин. В вездесущести своей он предстал на страницах дневника как внимательный и язвительный наблюдатель, поклонник артистической красоты и ценитель харизматичных персонажей. Когда же посмертно его дневник был опубликован без купюр, в нем, как можно было бы предположить, читателей ожидало по порции гадостей о каждой знаменитости и на добавку некоторые бытовые подробности, включая в том числе больнично-операционные. Битон не открылся нам с неожиданной стороны, не предстал оригинальным мыслителем, не обнаружил свой дотоле неведомый публике личный мир. Он остался тем же самым знаменитым фотографом, светским львом, художником по костюмам, дизайнером и арбитром вкуса, чьи дневники не выдерживают сравнения ни с «Философией» Энди Уорхола, ни с «Дневником 1934 г.» Михаила Кузмина, ни тем более с «Опытами» Мишеля де Монтеня.