Удивительная страна! В глухую деревню Норинская, уцелевшую, потому что Москва за три-девять земель, ссылают несговорчивого молодого литератора. Даже не в качестве публичной экзекуции, а потому что не нашли никого более подходящего. Незадолго до того был принят закон о борьбе с тунеядцами, но откуда их, приличных тунеядцев, взять? Не из комиссаров же в пыльных шлемах?

Крестьянам, испокон готовым ко всему (паспорта-то им только при Хрущеве выдали!), чудной книгочей из мифического столичного города пришелся по душе. Поди, не ирод. В хозяйстве сгодится. Поэт, не в первый раз за только начинавшуюся жизнь рвавшийся быть со своим народом, куда бы этот народ не занесло, на этот раз, похоже, был близок к цели. Попытки работать на заводе, в морге, в геологической партии были по сравнению с Норинской забавными art residencies, гастролями. На далеком севере Бродскому предстояло прожить долго, если бы приговор суда не был обжалован. И Бродский был не только горд своим выбором не уступившего постановочному суду поэта. И в ссылке, и позднее он не раз признавался, что ценил уединение и сосредоточенность на творчестве, которые были невозможны ни в Ленинграде, ни в эмигрантской жизни. Кокетство тут и не ночевало, хотя Бродский редко упускал случай побахвалиться, а то и наделать шуму. Именно в Норинской — откройте Google Maps! — Бродский обрел свою религию — веру в язык. В поморской глуши, где Аввакума впору конспектировать, он прочел стихотворение Уистена Одена памяти Йейтса и на всю жизнь уверовал в неодолимую силу поэта, через которого говорит язык его страны, народа, «племени», как иногда подшучивал покоривший Олимп нобелевский лауреат. Строки Одена — «Time worships language and forgives / Everyone by whom it lives» — наделили Бродского властью над историей и памятью. Читали ли когда-либо еще британского классика в избе, при свете керосиновой лампы, под завыванье вьюги, находя в его словах свободу и спасение?

Непокорный столичный эстет легко уживался с жителями деревушки к удовольствию последних. А чудище, обло и лаяй, — ему же все едино, что крестьян трамбовать, что столичную штучку прорабатывать, — было, как всегда, не у дел. Люди живут своей жизнью, пусть вольготность героев Годара им и не снилась, а у заведующих всем вечно по нулям. Финал этой истории известен: коммунальное право прославило поэта на весь мир. Уехав из СССР не по своей воле, но по принуждению властей, грозивших уже не северной деревней, а лагерями на очень дальнем востоке, Бродский за считанные годы сделал себе имя по обе стороны Атлантики. На первых порах помогал ему войти в англо-американскую литературную жизнь тот самый Оден, по счастливому совпадению живший тогда не так далеко от Вены, куда сначала прилетали большинство эмигрантов третьей волны. Если бы не эти заказные обличительные статьи, если бы не высосанный из пальца суд, если бы не ссылка, Бродский едва ли бы сам выковывал из себя героя. Ни его творчество, ни его многочисленные интервью, ни свидетельства о нем друзей и очевидцев не выдают в нем Джеки Чана, глаголом жгущего сердца людей, или Глеба Жеглова, пробуждающего лирою чувства добрые. Мораль история отрадна: власть торчит, как пугало, а люди, как их ни метелили, остались сами собой.

На выставке в музее «Полторы комнаты» представлены рассказы крестьян, помнивших Бродского с тех самых пор, как он был в Норинской, а также стихи и рисунки, созданные поэтом во время ссылки. В 1996-м документалисты Елена Якович и Алексей Шишов отправились по следам опального поэта в те самые места под Архангельском, повторяя в точности его маршрут. Якович и Шишов тогда уже сняли «Прогулки с Бродским» — стильный фильм о любви поэта к Венеции, страсти к путешествиям и верности друзьям. Фильм имел успех. Бродский ушел из жизни вскоре после его выхода.

В 1996-м документалистам удалось запечатлеть народную память о заносчивом молодом человеке еврейского происхождения, выросшем в коммуналке в центре Питера, оказавшемся по нелепейшему стечению обстоятельств в местах довольно отдаленных, нашедшему себя в этих местах среди простых незлобливых людей, поглощенных обыденной жизнью, а затем постепенно ставшего писателем (и ньюйсмейкером) с мировой известностью. Очень все логично складывалось. Сначала — злейший враг советской власти, тунеядец, недоучка с семи классами школы и сноб, чьи стихи публикуют за границей, а затем, с наступлением Перестройки, — герой нового времени, о ком говорили взахлеб, чьи книги знали наизусть, о ком показывали фильмы в прайм-тайм по первому каналу… Левиафану ведь, в каком бы обличье он не представал — Брежневым с заплетающимся языком, Андроповым с коллекцией современной живописи и томиком венгерской поэзии или иным вымяподобным существом, — уготовано стоять с ночной вазой в деснице на пиру достойных. Поэт остается со своими читателями и находит все новых и новых собеседников, хотя, казалось бы, всего-то сочинитель стишков.

Крестьянина этой обыкновенной историей, судя по рассказам, отснятым в 1996-м, было не пронять: дело молодое, чудной был парень, не робел, ну а что тут у нас? Жизнь в Норинской как шла ни шатко ни валко, так и идет. Деревня едва не вымерла. Зато был там однажды один случай.