В действительности выставка приоткрылась еще в августе, когда одну из комнат в Доме творчества заняла ее первая глава — «Архив», сочиненная куратором и инициатором «Условий материальной независимости» Анной Наринской. Показанная там малая часть огромного фотоархива Павла Лукницкого (в нем около шести тысяч кадров, снятых в 1966–1971 годах), чудом обнаруженного в наши дни там же, в подвале в Дома творчества, демонстрирует жизнь переделкинских обитателей.

Среди них, конечно, много знаменитостей, но из фильма, в который смонтированы эти кадры, узнаваемые персоны убраны: стоит только увидеть в кадре Беллу Ахмадулину или Роберта Рождественского — и это будет уже фильм про них. А «Архив», как и остальные десять комнат выставки, — про место, где кто-то из мелькающих на пленке людей был счастлив и успешен, а кто-то наоборот.

Снимки Лукницкого, человека поразительной, редкой для нашей страны судьбы — учился в Пажеском корпусе, поднимался на Памир, прошел войну, близко дружил с Ахматовой, написав в 1924-м двухтомную биографию Гумилева, — и дали повод устроить этот проект, воспроизводящий не благостную, но точную картину здешней жизни. В этом повествовании, которое стараниями авторов сценографии Ивана Лунгина и Жени Ржезниковой абсолютно погружает зрителей в прошлое, даже счастливые воспоминания переделкинского детства, вдохновившие Павла Пепперштейна на настенную роспись, не слишком радуют. Скорее, приводят в меланхолическое состояние, очень адекватное этому поселку, теперь застроенному новыми особняками. Но прошлое все равно лезет здесь изо всех щелей.

И выставка, изящно сочиненная и искусно сделанная, не дает о нем забыть. Байки и анекдоты тонут в вязком болоте поднадзорного писательского сосуществования, как тонет вечернее солнце в настоящем переделкинском болоте, что на подступах к лесу. Болото расположено с другой стороны от железнодорожной станции, противоположной Городку писателей, как называли в моем переделкинском детстве Дом творчества. Так его именовали и в специально изданном 19 июля 1933 года постановлении Совнаркома, которое запустило строительство писательских дач.

«Отобрать человек 20-25 наиболее талантливых литераторов, — сообщал Максим Горький весной 1932 года Константину Федину цель своего визита в Москву, — поставить их в условия полнейшей материальной независимости, предоставить право изучения любого материала, и пусть они попробуют написать книги, которые отвечали бы солидности вопросов времени…».

Из этой цитаты классика выведено название проекта. Для Городка писателей сначала искали другую локацию — где-нибудь в Кратово или окрестностях, благо природа по Казанскому направлению не в пример добрее к жителям: песчаная почва, сосны, огромное, тогда еще чистое озеро. В Переделкино же, даром что ближе к Москве — полчаса от Кремля, — глина, в дождливое лето вода не уходит («он был сырой и темный из-за леса, и в нем нельзя было посадить даже цветов», — описывала первый участок, выделенный Пастернаку, его жена Зинаида Николаевна), и если не принимать всерьез мелкую грязную речку Сетунь, купаться негде. Но земля по Киевской дороге оказалась дешевле — и группа писателей во главе с Борисом Пильняком организовала там дачное кооперативное товарищество. Еще раньше, встретившись с литераторами на квартире Горького, Сталин заявил, что «город надо построить для писателей где-то под Москвой, где бы они могли жить вместе с семьями, друг другу не мешая, и интенсивно творить».

А через год устраивается первый писательский съезд, и создается Союз советских писателей и Литературный Фонд, в ведении которого оказывается Переделкино, и начинается строительство дач — более или менее одинаковых (было несколько типовых проектов), которые, понятно, получают не все.

Тут уместно процитировать Фазиля Искандера, который, конечно, тоже жил в Переделкино. В его «Кроликах и удавах» были избранные, «допущенные к столу», и сверхизбранные, «допущенные к столику» — как в Городке писателей, где теперь на выставке одна из главных комнат озаглавлена «Зависть».

Потому что, если разбираться по существу, то Переделкино, конечно, прежде всего, про зависть — и только множество гениальных текстов, здесь написанных, служат этому месту оправданием. Но гениями были единицы: пока один набирал на пишущей машинке шедевр, другой строчил донос. «Лист смородины груб и матерчат / В доме хохот и стекла звенят», — писал Живаго рукой Пастернака. А Демьян Бедный жаловался Сталину, что дача его «еле-еле оформилась в тот сруб, ту уродину, которая изображена на прилагаемом снимке», и стучал на Буденного, устроившего форменное бездорожье. И Мариэтта Шагинян не отставала, требуя, как явствует из донесения Александра Щербакова, сооснователя, вместе с Горьким, Союза писателей, председателю Совнаркома СССР Молотову, дачу и денег. «Перемрут 9/10 писателей, — витийствовала автор «Месс Менд», — никто о них не вспомнит, таков их удельный (вес). А я буду сиять в веках. Горького вы устроили так, что он ни в чем не нуждается, Толстой получает 36 тыс. руб. в месяц. Почему я не устроена так же?». И дачу Шагинян, известная более своим недвижимым, чем литературным наследием (в котором умудрилась прославить и Берию), конечно, выбила.

Одновременно с ней дачи обрели Пильняк, Павленко, Бедный, Иванов, Малышкин, Гладков, Леонов, Эренбург, Панферов, Бергельсон, Пастернак, Шагинян, Бахметьев, Бабель, Инбер и другие (всего было 30 счастливых обладателей). В 1937-м некоторые из них — Борис Пильняк, Исаак Бабель, Бруно Ясенский, а с ними, тоже дачники, Владимир Киршон и Лев Каменев были репрессированы и впоследствии расстреляны. Давида Бергельсона расстреляли в 1952-м, вместе с другими членами Еврейского антифашистского комитета. Остальным в основном удалось пережить страшное время и успеть насладиться жизнью в писательском городке, внутри которого свободы было больше, чем снаружи.

В даче Каменева устроили первый Дом творчества. А тот, что стоит сейчас, построили в 1955-м, расположив вдоль коридоров крошечные комнаты-пеналы (так их прозвал Арсений Тарковский, постоянно живший в Переделкине после войны), с умывальниками внутри и прочими удобствами на этаже. Писателям рангом пониже и сюда иногда доставались сюда путевки.

Вслед за постояльцами «пеналов» мы проходим этапы погружения в местную реальность, от «Комнаты» с сочиненным для нее Львом Рубинштейном «Дневником писателя» до «Смерти», напоминающей о самоубийстве здесь 1 ноября 1974-го Геннадия Шпаликова и воспроизводящей обстановку комнаты Бориса Пастернака 30 мая 1960 года, в момент его смерти. А в баре внизу можно увидеть случайно обнаруженные кадры его похорон, подробное описание которых составил Вениамин Каверин — один из считанных переделкинских старожилов, сохранивших безупречную репутацию. Ольга Ивинская, кажется, писала, что Каверин единственный здоровался с Фединым, главой Союза писателей: они вместе были в «Серапионовых братьях», Каверин считал, что если он не подаст руки Федину, то уж никто не подаст. Но после травли Пастернака и Каверин перестал здороваться с другом юности.

Еще помнится, из чьих-то мемуаров, что Федин писал все письма под копирку — для архива. И кому теперь нужен тот архив, вместе с миллионными тиражами собраний сочинений главных писательских чинов, — вот о чем напоминает этот городок с искусственно возрожденным Домом творчества, в котором теперь, правда, устраиваются писательские резиденции. И, может быть, не зря.

Запись похорон объявилась в нулевые годы: вдова чтеца-декламатора Балашова, соседа Пастернака по писательскому дому в Лаврушенском (говорили, что «у него из-под кожи погоны растут»), предложила внучке поэта купить хранившуюся у нее пленку. Очевидно, что похороны Пастернака снимал чекист, задерживаясь на крупных планах, высматривая через объектив нелояльных сограждан и иностранцев.

Но до «Смерти» тут еще есть «Любовь» — в Переделкине она была свободнее, чем в Москве, и скорее не довоенный Пастернак тут возникает в памяти (когда он писал жене пафосное: «Ты — все. Ты — жизнь»), а после инфаркта, 1953 года, в ожидании скорого финала, написавший Ивинской: «Простимся, бездне унижений/Бросающая вызов женщина!».

Помимо «Любви» есть «Прослушка», не оставляющая иллюзий. И «Убежище», которое Корней Чуковский — безусловный гений этого места — предоставил когда-то опальному Солженицыну. Хотя конкретно выставочное «Убежище» посвящено драматургу Александру Афиногенову: когда в 1937 году против него и его соратников по РАППу (Российской ассоциации пролетарских писателей) развернули кампанию, и он ждал ареста, месяцы тихой жизни на природе оказались спасительными. Или только казались. Потому что убежище — временное, безопасности не обещает. А из кустов все равно торчат уши Искандерова кролика, который шепчет удаву: «Ваш гипноз — это наш страх. Наш страх — это гипноз».