Василий Суриков был одержим историей, как многие его современники. В его случае это не вылилось в заболевание в тяжелой форме, которое знакомо нам не понаслышке. Суриков жил в эпоху поисков национальной самобытности, моды на историческую эклектику, граничившую с безвкусицей, и обсессивного стремления к подлинности художественного высказывания. Эти искания были прерваны Первой мировой. Суриков был сыном своего времени, преуспевшим, как мало кто в русском искусстве на рубеже XIX–XX веков: с википедической обстоятельностью и в те времена, и сегодня произносили и по-прежнему произносят немыслимые суммы, за которые приобретались его главные хиты. Сорок тысяч рублей за «Покорение Сибири», за «Переход Суворова» — двадцать пять тысяч: если пересчитать на нынешние, Дэмиен Херст может взять отпуск за свой счет.

Сам государь благоволил художнику, приехавшему из Красноярска в столицу и уже в годы учебы в Академии художеств убедившего и своего взыскательного наставника Павла Чистякова, и не отличавшихся излишней доброжелательностью профессоров в исключительности своего таланта. Уже тогда успех Суриков конвертировал в деньги: начал с премий, а там и первые гонорары подоспели. И пусть Айвазовский мог похвалиться более широким охватом jet set-клиентуры, а Семирадского покупали дороже, именно Суриков занял почетное место в национальном культурном пантеоне еще при жизни. С тех пор и по сей день в его работах многие находят воплощение русского духа.

Большевики и Ермака, покоряющего Сибирь, и Меньшикова в Березове, и боярыню Морозову на пути в места менее отдаленные, но столь же безнадежные, жаловали. Имперские шири и дали их окрыляли, а крутые виражи российской истории только доказывали, что наш путь не прямой и не близкий, к заветным, пусть и призрачным мечтам. Одного же того, что «Степана Разина» Суриков якобы считал своим автопортретом, было достаточно, чтобы он был определен как мудрый предвестник народоправия. Именно с советского времени россияне сызмала знают Сурикова по иллюстрациям из школьного учебника истории и вклейке с репродукциями для сочинений из учебника по литературе.

Суриков — не наше все, однако не будь Россия такой литературной страной, у него были бы реальные шансы на желтую майку лидера. Он безусловная величина, а для Сибири — фигура особенно значимая. Не удивительно, что очередь на выставку, открывшуюся в корпусе Бенуа к его 175-летию, стоит вдоль канала чуть не до Невского. Добрые люди рассказывают, что на выходных хвост очереди заплетается за Кутузова, а то и за Барклая де Толли.

Бум на Сурикова — удача или печальное последствие этого блокбастера. Выставку Сурикова в России сложно провалить, она обречена на успех. Русский музей давно планировал этот проект в одном ряду с экспозициями Айвазовского, Репина, Шишкина — на такие выставки разве что с вечера очередь не занимают. Почти во все времена музей помогал тянущимся к прекрасному больше узнать о его сути и научиться его видеть. Популярные художники — главные союзники в этом безнадежном деле, ведь живопись понимают не все, кому она нравится. В конце концов, этот визуальный язык, сложившийся задолго до появления кино, — архаика в наш мультимедийный век. Юбилейная выставка задумывалась с лучшими намерениями, но в последний момент решено было преподнести певца снежной крепости на дизайнерском блюде.

Оформление броское. Стены каждого зала тонированы ярким насыщенным цветом: красным, горчично-охристым, синим… В подаче использованы мультимедиа. Забавно, что в последнем зале можно поиграть в мультимедийные снежки вместе со штурмующими снежную горку, да еще под старообрядческие песнопения. Редкая дизайнерская находка — генеалогическое древо Михалковых: Суриков был тестем Петра Кончаловского, о чем лично не преминул напомнить знаменитый современный режиссер. Не каждую выставку так украсишь.

Зритель уже оценил эту выразительную подачу, благодаря которой музей не знает отбоя от посетителей, да и шума вокруг выставки предостаточно. В какой роли здесь существуют работы художника, иногда неразличимые на агрессивном красном фоне и теряющиеся по соседству с мультимедиа, — вопрос, который ценители изящного могут задать себе сами. Затемнение в залах на этом дизайнерском пиру кажется экспозиционным приемом давным-давно привычным — но, все-таки, убрать бы этот свет, чтобы живопись говорила сама за себя без подсветки, тут и так все от нее отвлекает. Неужели из Третьяковки с боем добывали «Боярыню Морозову», которая чуть ли не впервые покинула стены музея, да еще к тому же устроили премьерный показ «Разина» после реставрации для того, чтобы электричество смотрело нам в лицо?

Сурикову эффектная подача идет. Он искуснейший живописец, монстр композиционных построений, за что соученики по Академии прозвали его «композитором», монументалист, предвосхитивший вместе с Жеромом и Курбе кинематографическую визуальность… Однако едва ли он способен воспитать художественный вкус или научить понимать искусство. Он был одержим правдоподобием визуального рассказа, колеся по хакасским степям в поисках прототипов для «Покорения Сибири». Он заставлял моделей «Взятия снежного городка» часами коченеть в снегу и скатывался по обледеневшим альпийским склонам, чтобы собственными ягодицами почувствовать, каково было великому русскому полководцу переходить через Альпы. Натуралистически и эмпирически понятый документализм, как и положено, подводил Сурикова: художника то и дело подлавливали на несуразностях. Конь на краю обрыва никогда не встанет так, как в «Переходе Суворова через Альпы», да и со штыками солдатам лучше поосторожнее, а то не ровен час будет неладное…

Реализм Сурикова был рвением рассказать о жизни без прикрас, а не эстетством и не эхом Мюрже или Курбе. Художник слишком хорошо знал русскую глубинку, там не до петербургско-московских нежностей. В старости он вспоминал, как мальчишкой бегал с дружками смотреть на публичные смертные казни на главной площади Красноярска: «Палачей дети любили. По именам их знали: какой — Мишка, какой — Сашка. Рубахи у них красные, порты широкие. Жестокая жизнь была. Совсем XVIII век». Если бы XVIII! Средневековье. Дизайн во вкусе Сурикова — не эти броские упаковки без того ходового товара, а, например, инсталляция о том, как русский дух торжествует в двушке в хрущевке в том самом Березове. Или сцены из жизни царь-рыбы на рыбном рынке у Красноярского моря, где торгуют норвежским лососем. Если все делать по-суриковски, и начальство и публика будут век помнить.

Суриков, боготворивший «Портрет Папы Иннокентия Х» Веласкеса, который неприятно поразил модель своим правдоподобием, верил в способность живописи рассказать о жизни напропалую, без обиняков. Многим его работам никакие экспозиционные решения не страшны.