Владислава Мамышева-Монро выставляют часто. На коллективных экспозициях его работы можно увидеть несколько раз в год. Персональные выставки были, кажется, совсем недавно, хотя присмотришься к датам — уже семь лет назад. Зато тогда одновременно прошли сразу два проекта: один аж на «Манифесте», той самой нашей, горемычной и многострадальной, а другой — в Новом музее современного искусства имени Аслана Чехоева. Художник это чрезвычайно успешный, да и везенья у него не отнимешь, — герой девяностых.

Тогда Россия была не просто страной возможностей, — возможно было все и вся. Хочешь выставить красный кумач передового советского предприятия как арт-объект — пожалуйста! Вызвать президента Российской Федерации на боксерский поединок, — да хоть на Красную площадь, прямо к Мавзолею! Охота кричать кикиморой — Курехинский фестиваль ждет вашего выхода. Невероятная воля вдруг стала тогда в искусстве, где еще совсем недавно заседали худсоветы или таились по укромным закутам подпольные кружки нонконформистов. Владислав Мамышев-Монро — один из тех, кто взял из этого времени максимум. В кругу Тимура Новикова он нашел единомышленников и публику, за считанные годы конвертировав юношеское увлечение звездами поп-культуры в новое искусство жизни. Удивительно, как легко и естественно мальчишеская любовь к Мэрилин Монро и сотню раз пересмотренному фильму «В джазе только девушки» стала неотъемлемой часть современного искусства. Звезда московских и петербургских тусовок, Монро невероятно быстро нашел точную форму экспонирования тех стихийных маскарадов и перформансов, которым в противном случае суждено было бы остаться страницами истории дендизма или фрик-культуры. Постановочная фотография монументализировала его эксцентричные выходки и эскапады, о которых уже на следующее утро после арт-вечеринки говорили Москва и Петербург.

С какого-то момента стало очевидно, что без тусовки вполне можно было бы обойтись. Сделаешь серию снимков — и будет выставка или проект для арт-фестиваля. Тогда стало интересно сравнивать Монро с Синди Шерман или дуэтом Gilbert & George — не преувеличивая славы Монро, это было и есть безусловно необходимо, чтобы обозначить место художника в contemporary art. Выставка в MOMA Монро, конечно, в ближайшее время не грозит, но при всем при том у него было гораздо больше витальности (не говоря про лихость), чем у Шерман, растворяющейся в бесконечной веренице изображенных ею персонажей и как будто бы подыгрывающей постмодернистской критике. Вот о чем не приходит в голову говорить в связи с Монро, так это о кризисе идентичности — ряженые не испытывают сомнений и не склонны к рефлексии. Ряженые напропалую праздничны и беспечны. Гилберт и Джордж с их living sculptures, пожалуй, ближе к Монро — но и тут кажется, что самозародившийся вне институций и помимо кураторских стратегий мастер перевоплощений в Любовь Орлову, Дракулу и Жанну д’Арк и думать не думал бороться за основы гражданского общества или попирать мещанские устои. Он праздновал радость постоянно быть на виду — причем исключительно в роли гвоздя программы, примерял маски знаменитостей, будучи всегда узнанным по своей коронной, спрятавшейся под гримом ехидной и беззлобной ухмылке, рассказывал о том, как потешно все банальное, всем известное, примелькавшееся. В его время пересмешников и виртуозов-потешников было хоть отбавляй. Однако Монро даже рядом с Сергеем Курехиным или Александром Комаром и Виталием Меламидом не блекнет ни как остряк, ни как оторва. О его подвигах и деяниях и по сей день не без содрогания вспоминают свидетели и очевидцы. По пустякам он не разменивался и зачастую уподоблялся урагану или нашествию потешно-карательного полка на мирные поселенья задремавших было обывателей. Тем и прекрасен подобный извод постмодернизма, что за скепсисом и издевкой над общеизвестным стоит вовсе не усталость от многознания и рефлексии, а неутолимая потребность в беспробудном народном гулянии, — в A Moveable Feast, как назвал это уже пожилой, но еще бодрившийся Эрнест Хемингуэй, ностальгируя по американской молодости, недорастраченной в богемном Париже. Монро успел растратить себя сполна и гораздо быстрее, чем Хемингуэй, который тоже предпочел не задерживаться на этом свете слишком долго. Подобное экстатическое искусство редко длится продолжительное время. Велики риски, да и энергетический ресурс художника не бесконечен.

И вот, двадцать лет спустя, мы смотрим на это буйство глаз и половодье чувств, испытывая некоторое замешательство. Куда, спрашивается, все это ушло? Почему теперь не весело перерисовывать календарь со Шварценеггером в портрет Мэрилин Монро? Почему нам не милы лики членов Политбюро о двух подбородках, которые когда-то были совсем как родные? Куда ушли закадычные друзья сурдопереводчиков Слюньков (два пальца у рта), Зайков (над головой) и Воротников (у шеи)? Почему в приемной Сталина больше не висит жеромовская дуэль? Тогда-то все было смешно — и Шаляпин в грязном весеннем снегу, и Распутин под занесенным топором? Где же теперь все это былое веселье? Неужели только в учебниках по истории?