Выход в прокат фильма Сергея Кальварского «Волнами» — событие. Да, этот прокат, мягко говоря, ограниченный. Да, фильм вряд ли соберет волнующую кассу. Да, в этом фильме, на взыскательный взгляд, сыщутся огрехи. И да, он вряд ли породит фанатское движение среди зрителей или новейшую волну среди кинематографистов (если предположить, что эти явления вообще все еще возможны): одних он оттолкнет той культурой изображения, которую так просто окрестить «вычурностью», других — той пристальностью вглядывания в пейзаж, которая слишком уж явно, на вкус этих самых других, отдает столь несвоевременным сегодня «русофильством»… И все эти оговорки смехотворны и неважны. Во-первых, это хороший фильм — настолько, что его, как ни тривиально, нужно смотреть именно на большом экране. А во-вторых, Сергей Кальварский — выпускник второй, «КиТовской» мастерской Александра Сокурова, «защитившейся» полторы недели назад девятью дипломными фильмами. И мы же все помним, чем обернулась первая, нальчикская сокуровская мастерская: Балагов, Коваленко, Битоков, Золотухин. Судя по фильму «Волнами», у нынешней мастерской неплохие шансы, по меньшей мере, сравняться с прежней. Так что увидеть его сейчас на экране — возможно, означает поприсутствовать при начале чего-то важного. Если получится; если сложится; тьфу-тьфу-тьфу.

Мне выпала честь преподавать в обеих мастерских, потому скажу со всей определенностью: Александр Сокуров, конечно, очень большой режиссер, но педагог — не меньший. Он словно бы знает какое-то «птичье слово», которое, будучи единожды произнесенным, необратимо смещает силовые линии в мозгах студентов, — и те перестают хорохориться, и начинают вслушиваться, и теряют былую юную бойкость, и обретают взамен глубину взрослого дыхания. В конспектах его нальчикских студентов на первой странице было записано: «Стать мастером — значит стать свободным». Примерно в то же время Сокуров сказал мне: «Я исхожу из того, что режиссер должен понимать: есть гораздо больше того, что он не может и не имеет права делать, чем того, на что он право имеет. Первое, чему должен обучиться режиссер, — это моральным запретам». Где-то на пересечении этих двух сентенций и находится «точка сборки» сокуровской педагогики. Тем же, кто видит здесь противоречие, можно бы, конечно, лицемерно посочувствовать. А можно — предложить посмотреть любой фильм любого из его учеников. Хоть «Дылду», хоть «Софичку», хоть «Глубокие реки». Хоть вот «Волнами».

Про фильм Кальварского легко писать банальности: он-де про попытки обретения утраченной и растерзанной страны, про заброшенные колокольни и лагерные рынды, про рассвет над рекой и потонувший Китеж, — и все это будет даже правдой, причем вполне автором предусмотренной. Но, как и положено в хорошем фильме, образ здесь важнее и сильнее «программы». Испарина памяти, язык тумана, змеящиеся сквозь кусты провода, графические росчерки таежного сухостоя, илистая склизь камней, потаенный водопад, строгая и нервная зыбь песков, — весь этот триумф текстур делает режиссерскую речь (порой слишком влюбленную в собственную деликатность) куда более мятежной и упрямой, чем мнится самому автору. Читать пейзаж как текст — одно из самых почтенных, солидных, еще от живописи унаследованных занятий в классическом киноискусстве; у Кальварского, однако, наполняющий пейзаж воздух должен пойти волнами (теми самыми, заглавными), чтобы обрести живое время, которое сделало бы его доступным для прочтения камерой и человеком. В выдающемся, без преувеличения, даже магическом финале с птицами, которые делают этот воздух и видимым, и слышимым, обретение жизни, памяти и страны, к которому весь фильм стремились автор и его герой, уравнивается с обретением кинематографического образа, сплавляющего время и молчание. С точки зрения стиля, да и с фактической тоже, «Волнами» — очень тихий фильм; но это — очень громкий тихий фильм.

При всем сказанном (а здесь не было ни лести, ни авансов), фильм Кальварского еще и нескрываемо молод, — будь то в чрезмерной откровенности образного ряда или в композиционных перекосах; и те, кто вздумают назвать его «ученическим», будут не только неправы. Но ученичество не означает вторичности, один лишь непокой поиска. Слишком настойчивое, слишком нетерпеливое томление по праведности профессионального жеста, безмозольность почерка — вот что выдает молодость фильма; можно лишь понадеяться, что найдутся зрители, которых это очарует. Тех же, кто решит принять боевую стойку, поспешу успокоить: нет ничего более преходящего, чем молодость (тем, собственно, она и отличается от инфантилизма, непоправимого, как дряхлость). Мозоли появятся, томление станет хищным, праведность обернется глазомером. Сейчас важно, чтобы птенцы из этого сокуровского гнезда, один за другим, вылетели на волю и предстали на опустевшем экране страны. Чтобы, как и было сказано, воздух стал видимым.