Название отсылает к «окнам» Ивана Чуйкова — самым узнаваемым, каноническим его произведениям, с которыми он всегда выигрывал свой спор с Альберти, утверждавшим, что картина — окно в мир. Написанные Чуйковым картины в оконных рамах были или окнами в иллюзию, или взглядом в себя, или отражением жизни — еще советской, запертой, как морозное окно, на тугой шпингалет.

Чуйков рассказывал, что первую раму нашел в 1967 году на стройке, она долго стояла в его мастерской, и в конце концов он прибил сзади оргалит, чтобы на трех отделенных друг от друга частях написать три разных пейзажа. Это было начало. Море, силуэт, сюрреалистически вынесенный в трехмерное пространство предмет или «вырванный» из картины фрагмент чужого пейзажа, фотографии, карты — любой изобразительный реди-мейд годился для «окон», которые автор называл овеществленной метафорой взгляда.

На нынешней выставке «оконную» тему раскрывает серия «Знаки б\у», впервые показанная в 2015 году на выставке в той же галерее, носившей тогда название «Риджина». Это девять окон с изображенными на них символами — точнее, фрагментами символов: звезды, креста, восклицательного знака… То, что знакомо всем и не всегда приятно видеть. Изъятые из текста или жизненного пространства, эти знаки как будто девальвируются, смысл их исчезает, и возникает новый, возможно отрицающий прежний смысл. Эти сравнительно новые, всего пятилетней давности работы подсказывают еще один уровень понимания, второе дно «оконной» метафоры, о чем лучше всего сказал сам художник: «Все это связано с нашей клаустрофобической атмосферой, с тем, что мы живем закрыто. Никогда у меня не было такой мысли, но задним числом я это понял. Окна закрытые, выйти через них в мир нельзя».

Актуальная до ужаса реплика звучит в одном из видеоинтервью Ивана Чуйкова, которые можно (и даже необходимо) посмотреть на выставке. Первое, короткое, сделал с ним Олег Кулик — в 1992 году, в «Риджине», на первом публичном представлении инсталляции Чуйкова «Теория отражения 1», тоже вошедшей в нынешний проект in memoriam благодаря Stella Art Foundation, которой принадлежит работа. Здесь не «окна», а зеркала, и как бы зеркала, и просто стекла, и глухая стена. Высокие арки — как порталы в другой мир, перед каждым выставлен один и тот же главный натюрморт нашей жизни — рюмка, яблоко, бутылка. И дальше каждый портал дает свою версию его интерпретации. Напомню, это было показано в 1992-м (а придумано в 1978-м) — тогда казалось, что страна становилось другой. И если в какой-то мере она действительно изменилась, заслуга в этом в том числе того круга художников, к которому принадлежал Чуйков — умный, тонкий художник, идеалист и романтик. «Я начал получать плохие отметки за формализм. Потом окончил институт и уехал во Владивосток, там поварился пару лет в мерзкой каше собственной манерности», — рассказывал он Екатерине Деготь в 1998 году, когда в Третьяковке открылась его первая ретроспектива (вторая прошла в 2010-м). Формулу «Московский романтический концептуализм» Борис Гройс придумал прежде всего для него.

«Окна» Чуйкова прямо сейчас можно увидеть и в Мультимедиа Арт Музее — на выставке «Тень души, но заостренней чуть», посвященной адской эпохе самоизоляции и карантина. Портрет Чуйкова, написанный в оконной раме Игорем Макаревичем, демонстрируется в настоящий момент в ММОМА, на ретроспективе Игоря Макаревича и Елены Елагиной «Обратный отсчет». Все это — трогательные, нежнейшие признания в любви, их стремятся сделать все, кто знал и показывал художника.

Галерея Ovcharenko, где отдельным подарком стало еще одно видео с Чуйковым, длительностью чуть ли не два с половиной часа, — не исключение. Стоит прийти на Винзавод отдельно и посмотреть до конца этот фильм, смонтированный художником Вадимом Захаровым из бесконечного интервью, которое он взял, наверняка не в один прием, у старшего друга и коллеги и подарил ему на 80-летие.

«В 60-х я был в изоляции, — говорит Чуйков, — но это было время моего взросления как художника».

«Отец очень хотел, чтобы все у меня получилось, и как ему было обидно, что я делаю какое-то говно… Ему не нравилось».

«Мама была более гибкой в этом отношении. Относилась скептически, но понимала, что это мои поиски. Она умерла в 1984 году, но в 1983-м сказала, что хочет посмотреть на мои работы. И приезжала ко мне в мастерскую, хотя уже совсем плохо видела…».

Это неторопливые рассказы о себе и о родителях — выпускниках ВХУТЕМАСа Семене Чуйкове (народном художнике СССР, написавшем знаменитую «Дочь Советской Киргизии») и Евгении Малеиной, от которых художник унаследовал профессию. О станковой живописи, которой занимался, окончив Суриковский институт. О том, как позже других влился в ряды нонконформистов: в выставке в 1974 года в Измайлово — разрешенной, на открытом воздухе, он бы, наверное, участвовал, если бы узнал о ней не постфактум, из сообщения «Голоса Америки».

«Тышлера отец уважал за позицию. Фалька он любил, — вспоминает Чуйков. — Когда приезжал Ренато Гуттузо, отец показывал ему мои работы — хотел мне помочь, хотя не понимал».

У Роберта Фалька учились родители Ивана Семеновича. Но не они, а их сын, дожив до менее людоедских времен, перенял у их педагога способ независимого, автономного существования в искусстве, который единственный дает достойный результат.