«Закройте глаза. Откройте рот. Высуньте язык. Скажите: “АААААААААД”». На первый взгляд, персонажи Ивана Дубяги устроены очень просто: и с точки зрения формы — «точка, точка, запятая, минус, рожица кривая…»; и с точки зрения содержания — их то тошнит от употребленного или вообще от жизни, то одолевает смертельная зевота, словом, их внутренний мир буквально выходит наружу в каком-то неприглядном виде. Но ад — это не они. Они — это тот самый маленький человек, который родился в Петербурге и именно отсюда пошел гулять по миру. В данном случае маленькие люди сгрудились большой несанкционированной толпой у нижнего края холста — только одни головы и видны, чтобы уступить всю поверхность черного почти что квадрата политико-поэтической надписи «Закройте глаза…». Петербург ведь город литературный, да и Малевич выносил здесь своего «царственного младенца», так что эту словесную черно-квадратную картину можно воспринимать в качестве двойного оммажа. Впрочем, настоящим оммажем Петербургу стала другая словесная картина: «Перестаньте улыбаться, вас на***вают». Это, по словам художника, его первое петербургское произведение и тайный реверанс знаменитой работе Виктора Цоя «Картину написать не успел»: Цой не успел, потому что ушел в музыку, а Дубяга, тоже музыкант, успел, потому что живопись и анимация, похоже, занимают в его творчестве более важное место.

Резиденцию в студии «Белый шум» придумала и курирует Марина Колдобская, ветеран «Пушкинской-10»: за тридцать с лишним лет «пушкинского» существования и эволюции — из романтического сквота, где художники делили территорию не только с бездомными, но и с криминальными элементами «бандитского Петербурга», в официальный арт-центр, жизнь в котором уже давно не такая насыщенная, как на рубеже 1980-х и 1990-х, — ей пришлось сменить множество мастерских по этому легендарному адресу. Помещение «Белого шума» как раз и есть бывшая мастерская Колдобской: кроме траченной временем ауры культового места, заезжий художник может рассчитывать на жилую комнатку, вид во двор-колодец с роскошным граффити, и небольшую студию — по субботам и воскресеньям она может превращаться в выставочный зал. Выставляться резиденту вовсе не обязательно, но, учитывая, что в Петербурге, по слухам, наибольшая в России концентрация коллекционеров, покупающих актуальное искусство, разумно и желательно. По крайней мере Дубяга открывал зрителям двери своего временного жилища каждый уикенд.

Выбор первого резидента оказался очень точным: с одной стороны, знаменитость всероссийского масштаба, широко известная в узких кругах современного искусства, с другой стороны — совершенно петербургский по духу художник. Год назад Иван Дубяга перебрался в Москву, но родился он в Краснодаре, вырос в Кишиневе, где еще подростком начал заниматься музыкой, литературой и рисованием и даже играл в группе вместе со своими кишиневскими друзьями, а потом вернулся в Краснодар — учиться на музееведа и жить, благо краснодарская художественная жизнь весьма оживилась стараниями группировки ЗИП. Марат Гельман еще в 1990-е приучил нас к мысли об особой витальности и гедонизме искусства «южнорусской волны» — Дубяга сугубо географически отчасти вписывается в это понятие, и его искусство полно энергии, но другой, депрессивной — по внутренним и внешним обстоятельствам, каковая депрессия воспринимается с черным, совершенно обэриутским юмором.

Обэриутский мир Ивана Дубяги существует в разных измерениях: двухмерном, плоскостном, когда речь идет о картинах, представляющих собой гибрид живописи и поэзии, и четырехмерном, временном, когда речь идет о GIF-анимации, соединяющей живопись, поэзию и музыку. В первые недели своей арт-резиденции Дубяга показывал программу видео и анимации «Heavenly High», сейчас открыл постоянно обновляющуюся выставку живописи и графики «Мудроты», и если несколько лет назад казалось, что живопись — наиболее важный медиум в его искусстве, то теперь видно, что картины служат не столько эскизами, сколько лабораторией для анимации. И это понятно: сама форма закольцованной гифки, время в которой движется и не движется, и ничего толком не происходит, словно бы специально придумана для такого абсурдистского мира. Структура этого мира так же проста, как и устройство его обитателей, сосредоточенных на проблемах телесного низа. Можно сказать, это базовая сказочно-мифологическая структура: дом и лес. Только дом, убогая комнатка с телевизором, перед которым либо жрут, либо же предаются мыслям и действиям эротического характера, не служит убежищем от враждебного леса, засаженного елками, палками и крепко завинченными шурупами. Потому что повсюду царит душноватая атмосфера «Наглотавшихся небытия» — их выворачивает наизнанку от того, что внутри, и от того, что снаружи. Вместе с тем дурная бесконечность гифки имеет и некоторый историософский смысл: это сам образ вечно возвращающейся истории, берущей начало в «мавзике», зиккурате Ленинского мавзолея, навязчивом мотиве живописи и анимации Дубяги.

Тут и становится заметно, что тот маленький человек, что когда-то родился в Петербурге, претерпел за почти что два века своей жизни серьезные изменения: «Едоки картофеля» Ван Гога вызывают сочувствие, «*удаки картофеля» Дубяги сами виноваты. Но это вовсе не значит, что они — чужие на петербургской болотистой почве: за последние семьдесят лет в Ленинграде-Петербурге народилось множество их соплеменников — от арефьевских гопников до «Масяни» Олега Куваева, у «митьков», «новых художников», «паразитов», у Олега Григорьева и Гаврилы Лубнина. Разве что герои Дубяги куда более политизированные субъекты, ведь из телевизора на них льются потоки мутного небытия в форме политической пропаганды. В целом же это наши люди — и по общей депрессивности, и по ироничному отношению к своей мизерабельной судьбе. Главное — «Не различать», как написано на дверях вагона метро, едущего у Ивана Дубяги по какому-то черному-черному, как в старинных ленинградских страшилках, тоннелю. Света в его конце не предвидится.