В воспоминаниях современников Натан Альтман предстает мэтром авангарда, не утратившим связи с эпохой арт-экспериментов даже в позднесоветское время, остроумным интеллектуалом, сумевшим на протяжении десятилетий оставаться в стороне от соцреалистических будней, а также корректным собеседником, знавшим себе цену, но не смотревшим на окружающих свысока. Глядя на его фотографии, сделанные в преклонном возрасте, можно было бы подумать, что в СССР судьбы тех, кто провозглашал в десятые-двадцатые немыслимые «измы», сложились столь же благополучно, как в США или в Европе. На Западе тридцатые и сороковые стали тяжелым испытанием для многих художников, однако после Второй мировой все встало на свои места. Те, чьи работы подлежали сожжению после мюнхенской выставки «Дегенеративное искусство» в 1937-м, стали классиками современного искусства — и Альтмана, как Марселя Дюшана или немецких экспрессионистов, можно было бы принять за экс-бунтаря, достигшего респектабельной старости. Так, наверно, все могло бы сложиться, не приди к власти большевики, художественный вкус которых был консервативным. Были ведь и другие левые, близкие авангардистам. И пока в конце двадцатых не стали наводить порядок, авангард имел все шансы на то, чтобы стать большим стилем. Произойди это — был бы Русский музей храмом Малевича и Татлина, Николай Пунин воцарился бы в министерстве культуры, ну а Альтман творил бы в мастерской прямо в Спасской башне московского Кремля. Однако все вышло иначе: вместо признания и буржуазной респектабельности наши авангардисты познали забвение и опалу.

Как же Альтману удалось войти в советский истеблишмент? Этот вопрос напрашивается — и ответ на него прост: он вовремя создал скульптурный портрет Ленина, к тому же ставший известным, да еще вдобавок увековечил Ильича в агитационном фарфоре. Как чудотворная икона, этот образ открывал перед художником все двери и спасал от напастей и наговоров. Таким же образом уберегся от преследований Моисей Наппельбаум, сделавший портрет не только самого человечного человека, но и мудрейшего из вождей. Одна семья, еще до революции владевшая домом на Каменном острове и приютившая на одну ночь скрывавшегося от царской охранки Ильича, из поколения в поколение хранила ленинскую записку, в которой говорилось о благодарности хозяевам дома за помощь. Эта пожелтевшая страничка была оберегом: никакие уплотнения и застройки не были страшны этому дому — семья прожила в нем вплоть до ельцинских времен.

Впрочем, история Альтмана не только про роман с советской властью. Он вообще был совместим почти с любыми системами и обстоятельствами: провинциал из Винницы, учившийся в Одесском художественном училище, а затем в частных студиях в Париже, он быстро стал своим среди художников Петрограда и Москвы. Был известен и признан, участвовал во многих ключевых авангардистских выставках, много работал в театре, оформлял революционные празднества в Петрограде и Москве, занимался агитационным фарфором и книжной графикой… Его способность к мимикрии вызывает восхищение. Кажется, не было ситуации, когда он не смог бы найти применение своим талантам. Сформировавшись как художник под влиянием кубизма, он тем не менее умел сотрудничать с другими авангардистскими направлениями. Во всех отношениях Альтман был идеальным модернистом, способным быть уместным в любых быстро меняющихся художественных контекстах и при этом быть узнаваемым, а не одним из стремящихся удержаться на плаву мучеников моды. Хотелось бы сказать, конечно, не «быть узнаваемым», а «быть самим собой», но тут как раз загвоздка. Столь социально пластичная личность, принимая формы, установленные стечением тех или иных обстоятельств, едва ли претендует на то, чтобы оставаться при своем, а тем более сохранить художественный опыт, присущий только ей.

Выставка Альтмана в KGallery рассказывает нам о русском/советском гении модернизма, которому нипочем были ни лихие виражи истории искусства, ни идеологический прессинг, ни тайны художественных ремесел. Альтман представлен здесь во всех своих ипостасях. Подбор работ репрезентативен — нет разве что знаменитого портрета Анны Ахматовой, который стал в позднесоветское время, когда Ленин был разжалован в персонажи кухонных анекдотов, визитной карточкой ленинградского протея. Полупрофиль Ахматовой, с которым Альтман в какой-то момент почти слился в сознании публики, остался в Русском музее. Несомненно, эта работа на выставке в KGallery не сделала бы погоды, поскольку отчасти благодаря именно ей многие забыли, каким изящным и умелым многостаночником был этот художник, чья последняя выставка, как это ни удивительно, прошла более полувека назад. KGallery возвращает нам этого искусного, лукавого и мудрого небожителя из Комарово, где Альтману посчастливилось обосноваться на склоне лет.

Взыскательный и язвительный Абрам Эфрос еще в начале двадцатых назвал Альтмана «умным грешником» — художником, который мастерски самореализовался в сиюминутном искусстве двадцатого века, утратившем связь с былыми эстетическими идеалами. Этот отзыв не оскорбителен: маститый критик настаивал на том, что его слова — о грядущем прощении, дарованном художнику авансом. С Эфросом сложно спорить, он убедителен в том, на чем настаивает, хотя его правота очевидна не для всех.