На первой посмертной выставке художника часто острее ощущается хрупкость — искусства, жизни, бытия. Валентин Герасименко, ушедший год назад, тяжело болел, в последнее десятилетие не работал и давным-давно не выставлялся. Но то, что вообще впервые выставлено в Музее Ахматовой, и есть самый образ хрупкости — искусства и творческого процесса. Сначала это напомнит археологические фроттажи со странных, слишком изысканных для неолита петроглифов; затем, приглядевшись, думаешь, что это какая-то сложная техника плоского рельефа; и лишь позднее, сличая композиции фроттажей-рельефов с развешанными здесь эстампами, понимаешь, что это печатные формы. «Доски», но не металлические, как в офорте, которым много занимался Герасименко, прежде чем изобрести свою особенную методу, а картонные. И этот картон, густо покрытый слоями грунта, затейливо прочерченного, прорезанного, буквально вспаханного иглами, с затеками лаков, изготовленных по неким тайным рецептам, уже начинает рассыпаться. С каждой такой формы получалось не более десятка оттисков, отпечатки раскрашивались вручную и всякий раз иначе — формально это тиражная графика, но почти каждый лист в тираже уникален. Быть не как все — сегодня в этом настойчивом стремлении к уникальности наперекор всем принципам печатной графики прочитывается чуть ли не диссидентское неприятие коллективизма.

В книге американской художницы и куратора Барбары Хазард «Рядом с Невским проспектом. Моя жизнь среди неофициальных художников Ленинграда» имя Валентина Герасименко встречается очень часто: во второй половине 1980-х он, один из организаторов Товарищества экспериментального изобразительного искусства (ТЭИИ), был в самом центре художественной жизни андеграунда, начинающего выходить из подполья, деятельно участвовал в подготовке выставок и охотно общался с иностранцами, потянувшимися в перестроечный СССР. Эта активная жизненная позиция, к сожалению, лишила нас возможности видеть его живопись: почти все картины Герасименко давно осели в каких-то заграничных собраниях. Так что на выставке памяти художника, подготовленной его сыном, искусствоведом Павлом Герасименко, и вдовой, художницей Еленой Фигуриной, он предстает исключительно как график. Впрочем, графика, кажется, и была его главной стихией — по крайней мере с середины 1980-х он целиком погружается в алхимические опыты, работая над своей авторской техникой печати.

Ранние, 1950-х и 1960-х годов рисунки выдают его с головой: идиллия захолустной Коломны, с кривоватыми перспективами и простоватыми обитателями этой глухой провинции провинциального Ленинграда, изображена в экспрессионистском духе арефьевского круга — еще в юности он сдружился с Роальдом Мандельштамом и Рихардом Васми. На выставке есть листок с иллюстрацией к стихотворению Мандельштама «Заоблачный край разворочен…» — судя по графике 1960-х и 1970-х, особенно — по рисованным книгам-дневникам, из Герасименко мог бы получится хороший художник книги, если бы таких, как он, без профобразования, пускали работать в издательства. Он мечтал учиться на художника — отец не позволил. Пришлось поступать на географический факультет Ленинградского университета — он выбрал модную, романтическую профессию геолога. В том, как он будет вглядываться в поверхности, как станет закладывать шурфы и бурить скважины в многослойных печатных формах, невольно видится рука и глаз геолога. Однако по специальности Герасименко не работал — ходил в Театральный, на лекции Николая Акимова, привечавшего опальную молодежь и воспитавшего целую школу неофициального искусства, подвизался в театре и на телевидении, где встретился с Эдуардом Кочергиным, а позже устроился оформителем в тосненский Дом культуры. Там, в Тосно, вдали от города и городского начальства, сложилась их небольшая, объединенная вниманием к сложным плоскостным фактурам и лоскутными структурам, группа: Владимир Духовлинов, Александр Гуревич, Валентин Герасименко. Герасименко участвовал в легендарных выставках подпольщиков в ДК «Невский» (1975) и в заброшенной коммуналке на Бронницкой (1981), стал одним из создателей ТЭИИ, ездил в вольнолюбивую Литву, откуда и привез идею гравюры на картоне, впоследствии развившуюся в собственную неповторимую технику.

При беглом взгляде на его гравюры может показаться, что это обрывки древних географических карт — художник, работавший медленно, кропотливо и в то же время склонный к игре, к комбинаторике, нередко разрезал свои картонные «доски» на части и перекомпоновывал фрагменты в одном отпечатке, поэтому отдельные листы с намеренными швами и лакунами выглядят так, будто вышли из мастерской реставратора. Но постепенно в этих рваных плоскостях и пятнах начинают проступать полустертые образы — солярные знаки, мировые древа, прихотливые орнаменты, архитектурные детали, колесницы, доспехи, весельные корабли наподобие драккаров. И это был вполне закономерный переход от геологии к археологии, скандинавским сагам, бурят-монгольскому эпосу, поэтике и структуре мифа — тому, что заполняло духовный мир творческой интеллигенции в 1970-е. В конце концов и романтическая геология была в годы застоя официальной, узаконенной формой эскапизма — из экспедиций возвращались загорелые, бородатые мужчины, исполненные духа беспартийной вольницы и подлинной жизни, и пропадали где-то в своих НИИ до следующего полевого сезона. Такой же геологической партией бородачей, ушедшей в бессрочную экспедицию — разведывать истину, было и ленинградское художественное подполье, засевшее по кочегаркам, дворницким и оформительским мастерским, где можно было искать свою персональную художественную систему. Казалось бы, в искусстве нет ничего более плоского, чем печатная графика, но в каждом листе Валентина Герасименко отпечатан его интерес к глубоким геологическим слоям идей, смысловых структур и образов.