Карантин мира заставил многих — из тех, кто относится к мирам, определяемым как middlebrow и highbrow culture, — вспоминать разные книги и артефакты. «Декамерон» — ибо эпидемия настоящая и настоящий карантин; «Чуму» — хоть в романе чума метафорическая, символическая, аллегорическая, но все же; «Смерть в Венеции» — странно: больше книгу, чем фильм, по крайней мере, судя по англоязычному Твиттеру; полные загадочного малолюдства картины Эдварда Хоппера; пушкинский «Пир во время чумы», конечно, и прочее, и прочее. Люди же без особых претензий наперегонки вытаскивают из своих культурных чуланов всякое дистопическое кино. Наконец, самые пижонистые, выученные спекулятивными реалистами, Марком Фишером и прочими певцами ретрофутуризма, бруталистской архитектуры и продукции лейбла Ghost Box, не смогли пройти мимо очевидного — опечатанные вирусом круизные корабли и роскошные отели для небедных, это же чисто из поздних романов Балларда. Все так, да.

Карантин мира породил и собственный визуальный ряд — прекрасный, что уж там прикидываться, действительно прекрасный. Десятки тысяч фото улиц, площадей, аэропортов, торговых центров, стадионов, некогда забитых икрой человеческой, все это безлюдное, призрачное, наверняка тихое, лишь эхо гуляет по ним, отскакивая от стен, украшенных совсем уже ненужной сейчас дребеденью, вроде рекламы и постеров культурных мероприятий. Я сейчас в Риге, и мое любимое занятие — прогуливаться (тут не запретили, если в одиночку или вдвоем) и меланхолично разглядывать афишные тумбы. Вот оно, истинное будущее, которые было обещано прошлым, но не наступило, хотя, казалось бы, что могло помешать выступлению на рижской «Арене» прекраснокудрого Киркорова, или препятствовать Джону Клизу публично травить надоевшие байки (монтипайтон в старости стал похож на актера Яковлева в старости), или отменить тихую, но наверняка интересную выставку о модернистской архитектуре Каунаса? Как остановить Ивана Дорна, несущего в Латвию последний писк электроники? Человечество было уверено, что никак. И вдруг кто-то безмолвный и беспощадный незримой рукой собрал в кучу все это будущее и выкинул в мусорный ящик. Концертов и выставок больше нет, а знаки их несостоявшегося присутствия висят, присутствуют, напоминают о себе, печально дразнят, будто призрак коммунизма в дерридианском анализе «Манифеста коммунистической партии». «Проще представить себе конец мира, чем конец капитализма», — писал лет десять назад Марк Фишер; и вот мы наблюдаем компактный конец мира, точнее, его репетицию, еще пока даже не генеральный прогон армагеддона, а неолиберальному капитализму как не было конца и края, так и нет. Одно из моих занятий сегодня — редактирование русского перевода одной из книжек Фишера, потому я часто думаю, что бы он сказал, увидев совершенно пустой Piccadilly Circus? В какую позднекапиталистическую разновидность the weird and the eerie записал бы?

Так вот: странно, но никто (или почти никто) сегодня не вспомнил видеоряд и саундтрек всемирного карантина, которые были сделаны еще семь лет назад. А ведь там практически пустой Рим: ренессансная церковь, маньеристская вилла, барочный бассейн, бюсты великих деятелей. Там от неведомого недуга внезапно умирает китаец. Там музыка, которую невозможно не назвать возвышенной и чистой, музыка печального ангела смерти. Там идеальные каменные идолы соседствуют с неидеальными человеческими телами на фоне роскошной итальянской растительности. Наконец, так стреляет пушка, возвещая городу и миру нечто торжественное: час пробил.

Речь о первых трех с половиной минутах фильма Соррентино «Великая красота». Фильма, который истинным синефилам не понравился как «слишком красивый», но который сегодня выглядит совершенно по-иному. «Великая красота» — красота Города; Рим же есть не только (поиграем в известный перевертыш) Мир, он есть первый, неповторимый и, главное, единственный город нашего мира, прообраз всех городов, от Махачкалы до Голуэя, от Уханя до Одессы, штат Техас, от Парижа до Ардатова. Нет-нет, никакого колониализма, ориентализма и «западного высокомерия»: просто так уж вышло, что именно (сильно условный) Запад навязал свои параметры остальному миру, а не (сильно условный) Восток. И хотя прообразом любого города сегодня являются Вавилон и Афины, но архетипом, «золотым метром» — только Рим. Рим — столица первой универсалистской империи (Римской) и столица первой универсалистской церкви (римско-католической); так что торжество универсального принципа сегодняшнего глобализма тоже как бы из него выросло. Только вместо одинаковых дорог, акведуков и легионерских значков по всему свету — Гугл и две желтые арочки Макдональдса.

И вот этот Рим, место это — почти пусто в начале «Великой красоты». Пустота и есть великая красота; сегодня становится понятным, что — наверное, бессознательно — Соррентино снял фильм о людишках, которые пытаются как-то соответствовать окружающему их безмолвному величию, пытаются, но безуспешно. Кто-то уезжает, кто-то умирает; увертюрой к последнему — смерть китайского туриста, который отделился от своей группы, внимающей экскурсоводке, отошел, решил побыть в одиночестве, поснимать с высоты Яникула римские красоты, но был тут же покаран, упал, рухнул, бедолага, мгновенно испустил дух на смотровой площадке рядом с Fontana dell’Acqua Paola. Культурные референции можно было бы длить бесконечно — китаец умирает возле места распятия Св. Петра и так далее, но я здесь не про кино и не про понты режиссера, а про великую красоту обезлюживания.

Самый восхитительный артефакт коронавируса — фотографии обращения Франциска Первого Urbi et Orbi к абсолютно пустой площади у собора Св. Петра. Темное дождевое небо, мокрая мостовая, по которой бегут световые дорожки от фонарей — все это будто сиквел к «Великой красоте», которую режиссер решил перемешать со своими ватиканскими фильмами; это уже семидесятилетний Джеп Гамбарделла, сменивший безукоризненный желтый пиджак на белую сутану, печально смотрит на опустевший Рим и Мир, смотрит и бормочет: «Глубокая тьма опустилась на наши площади, наши улицы и наши города; она уносит наши жизни, наполняя все оглушающей тишиной и тягостной пустотой, которые на своем пути прекращают все; мы чувствуем ее в воздухе, мы узнаем ее в поведении людей, взгляды выдают их». Мне всегда казалось, что если истинная высокая поэзия и жива сегодня, то только здесь — в проповедях и обращениях папы римского. «Оглушающая пустота» — это еще почти литературный штамп, но вот «тягостная пустота» — несомненный шедевр. Да, и все это говорится на некогда многолюдной площади, где сейчас царствует главная героиня проповеди — глубокая тьма вируса. Франциск Первый выходит сражаться с ней один на один, как Гэндальф с балрогом. Остается предположить, что после этого подвига Франциск Серый станет Франциском Белым.

Но меня здесь интересует не теология с поп-мифологией, а вещь довольно простая. Чем стал город, любой город, не только Вечный Город, Рим, чем он стал, оказавшись пустым? Откуда берется его великая красота, которую предчувствовали Эдвард Хоппер, Паоло Соррентино и некоторые другие? Почему место, внезапно лишившееся своего предназначения — быть местом жизни, труда, развлечения и смерти людей — оказывается столь прекрасным? Откуда, в конце концов, это равнодушие города к драме тех, кто его построил и поддерживает его существование?

Ответ прост: сотворенное человеком давно уже перестало принадлежать ему и зажило своей жизнью. Это в старой католической теологии «природа творящая» противостояла «природе сотворенной», сейчас дела обстоят по-иному. Все помнят дихотомию «Природа vs. Культура»; но нынче она безнадежно устарела. Нет на нашей планете больше никакой «Природы», которая не была бы связана с человеком, нет. Природа — это то, что мы называем Природой. Но и Культура — вовсе не то, что в чистом виде зависит от нас, будучи результатом нашей деятельности. Она давно сама по себе; недаром метафоре «каменные джунгли мегаполиса» уже больше ста лет. За век эти джунгли безгранично разрослись и настолько подчинили себе своих обитателей, что вполне могут отправить горожан под замок, а сами будут преспокойно существовать и дальше. Город больше не функция людей, общества; теперь все наоборот — люди стали функцией города. Функцией необходимой, но не достаточной. Точнее, так: город, как таковой, существовать без человека не сможет, но какое-то время продержится. Эта обреченность пустого города, его чреватая разрушением и гибелью обманчивая вечность, предзаданность и создает его великую красоту коронавирусных времен.

Если Город в наступившей «глубокой тьме» стал Природой, то Природой же стало и искусство. Искусства в нашем мире — много, очень много (так и хочется сказать «было очень много», но удержусь); и вот оно, разрастаясь, скрещиваясь, захватывая все новые и новые области, стало естественной средой обитания. Мы (опять-таки, хочется сказать «мы были») окружены прекрасным, которое уже перестало восприниматься таковым, считаться частичкой Прекрасного, которое нам завещали древние греки. Когда слишком много прекрасного, хочется его разредить. И вот тут прекрасное взбунтовалось, вспомнив, что оно Прекрасное — и решило немного разредить нас самих. «Великая красота» Соррентино — и об этом тоже.

В итоге мы заперлись в своих домах и — честно говоря — вздохнули с некоторым облегчением. Нам кажется, что мы взяли таймаут от этого мира, который подождет до нашего возвращения; а мы пока посмотрим сериальчики, побухаем и научимся печь отвратительный домашний хлеб с тяжелым влажным мякишем. Ольга Токарчук недавно написала, мол, мира было слишком много, так что, наконец, пришло время подсократить его. Немного похоже на то, с каким облегчением Пастернак и некоторые иные советские интеллигенты восприняли 22 июня 1941-го. Неразрешимый тяжкий ужас копошения внутри кровавой сталинской помойки отошел на второй план; стало ясно, что сейчас главное — побить немца. А потом оно само как-то приложится и разрешится. Примерно то же самое многие чувствуют и сегодня. Вирус отступит, утащив на тот свет часть взятых им в полон, и наступит новая жизнь — быть может, более бедная, но, в то же время, несомненно, более правильная. Или даже честная. Увы, дело обстоит противоположным образом.

Не кажется ли вам, дорогие друзья, что Культура, став в каком-то смысле Природой, просто перестала обращать на нас внимание? Что мы ей вообще не нужны? Что она столь же самодостаточна, как самодостаточны восхитительные поля и горы, которым все равно, смотрят ли на них восторженным взглядом путешествующие в прекрасное? Вы скажете: без наблюдателя, уже знающего Прекрасное, ничто не может быть названо Прекрасным. Согласен. Но ведь нас-то никто об этом уже давно не спрашивает. Франциск Первый на ступенях базилики Св. Петра явно обращался к кому-то другому, к тому, кто лучше паствы знает про Великую Красоту. Как знать, может быть это для него, истинного адресата «Urbi et Orbi 2020», делают все эти удивительные фотографии пустых улиц, площадей, дворцов, торговых центров и автостоянок.